Борис Львин.  Заметки экономиста – 15,

или О "стерилизации"

Постановка вопросов
Имеет ли место в России приток капитала?

Отступление о «росте производства»
Отступление о точности
Длинное отступление о денежных агрегатах

Приводит ли пассивная политика фиксированного курса к инфляции?
Стерилизация
Реальный курс национальной валюты

Отступление о плавающем и фиксированном курсе

Валютный курс и конкурентоспособность национальной промышленности
«Голландская болезнь»
Нестабильность экспортных доходов

Отступление о государственных фондах

Погашение государственного долга перед Центральным банком и фискальная стерилизация

Отступление об Ирландии

 

Весь прошлый год в России продолжалось вялотекущее обсуждение сугубо, казалось бы, профессиональной экономической проблемы – что делать с так называемым «притоком капитала» (capital inflows)? Если попытаться вычленить некий общий знаменатель этих дискуссий (я, пожалуй, не буду даже приводить ссылки на многочисленные статьи различных авторов), то получится примерно такая картина, отражающая достаточно общепринятое понимание:

•   В силу ряда обстоятельств в России наблюдается значительный приток капитала.

•   Поддерживая стабильный валютный курс, Центральный банк постоянно увеличивает количество денег в обращении.

•  Как известно, увеличение объема денег в экономике приводит к росту цен, инфляции.

•  Инфляция, рост цен – это зло, с которым надо бороться.

•  Инфляция при стабильном валютном курсе приводит к повышению реального курса национальной валюты.

•  Повышение реального курса рубля наносит удар по отечественному производителю.

•  Прирост объема средств, которые держат коммерческие банки и бюджет на счетах в Центральном банке, представляет собой опасный «денежный навес», то есть ненормальное, угрожающее явление.

•  Необходимо принимать меры по борьбе с этими негативными явлениями, стерилизовать приток капитала, «связать» рост рублевой массы.

•  К числу таких мер относятся:

  1. Выпуск дополнительного объема государственного долга;

  2. Погашение бюджетом своего долга перед Центральным банком;

  3. Формирование бюджетных стабилизационных фондов.

Попробуем разобрать эти утверждения одно за другим.

Имеет ли место в России приток капитала?

Скорее всего, имеет место комбинированный эффект двух факторов: резкой девальвации 1998 года и резкого скачка цен на нефть в 1999-2000 годах. По мнению аналитиков МВФ, в наблюдаемом «подъеме» экономики, важнейшую роль сыграла именно девальвация, а не рост цен на нефть (здесь и далее я буду опираться на два недавних документа МВФ – так называемый Staff Report for the 2000 Article IV Consultation и сопровождающий его, но более развернутый доклад Russian Federation: Selected Issues. По всей видимости, доклады МВФ продолжают оставаться наиболее взвешенным и надежным источником информации об экономике России).

Приходится ставить слова «рост», «подъем» в кавычки, так как их постоянное использование неизбежно искажает реальную картину. Девальвация национальной валюты способствует подъему и росту национальной экономики примерно так же, как пожар или наводнение способствуют «росту» личной экономики индивидуума. Понеся неожиданные потери, индивидуум, скорее всего, попытается восстановить прежний уровень жизни и начнет работать больше, а отдыхать меньше. Соответственно, его текущий доход вполне может возрасти – за счет сокращения отдыха, текущего потребления и т.д.

Чтобы наше сравнение было более точным и аккуратным, следует представить, что воображаемый пожар уничтожает не дом, не имущество, а исключительно наволочку с накопленными деньгами. Если сгорит дом, то человек все равно будет тратить вновь заработанные деньги – просто у него возрастет доля капитальных затрат и сократится доля текущих затрат, так что общий объем покупок не изменится. А вот если сгорят деньги, то для восстановления того объема денежных запасов, которые индивидуум полагает для себя минимально необходимыми, он общий объем закупок сократит. Если забыть о том, что он восстанавливает свои денежные запасы, то покажется, будто «производство» возрастает, в то время как потребление, равно текущее и капитальное, или растет, но отстает, или вообще стоит на месте. А так как в нашей стране традиционно господствует фетишизм «производства» как самодостаточной ценности, то после-августовский период представляется временем непрерывного подъема.

Отступление о «росте производства»

Обостренное внимание именно к этому показателю – наша неизменная привычка. «Рост производства» оправдывает все. Более того, ценится прежде всего производство продукции производственного назначения (то есть, того, что в традиции австрийской школы принято называть «косвенными, окольными (indirect, roundabout) благами», благами, нужными лишь в той мере, в которой они необходимы для производства конечных благ (применяемый в немецком и английском языке термин high-order goods при переводе на русский вносит сильнейшее искажение восприятия, поскольку в русском устойчивый фразеологизм «нечто – высшего порядка» означает «более качественное, ценное, одухотворенное»). Рыночное производство благ, нужных людям для непосредственного потребления, пусть даже и длительного (дома, автомобили, образование, услуги по оздоровлению и задравоохранению), расценивается как нечто второстепенное. Не случайно социологи отмечают, что все надежды и население, и власти до сих пор связывают с тем, что «заработают заводы».

Но проблема здесь в том, что только потребительские блага и могут являться реальной целью «производства». Производство «косвенных благ» – сырья, оборудования, машин, промежуточных продуктов – служит всего лишь средством произвести потребительские продукты наилучшим способом. В отрыве от этой единственной цели «промышленное производство» – всего лишь бессмысленная растрата ограниченных ресурсов..

 

При этом в России уровень реальных доходов населения (то есть скорректированных с учетом роста цен) и реальной заработной платы – долго продолжал, а, возможно, и продолжает уступать тому, что имел место до августовского кризиса. По грубой оценке МВФ, средняя реальная заработная плата в апреле 2000 г. была уже на 17 процентов выше, чем в конце 1998 г., но все еще на 20 процентов ниже, чем в конце 1997 г. (неизвестно, правда, в какой степени расчет уровня заработной платы 1997 г. учитывает неплатежи и задержки, искусственно завышавшие ее номинальный уровень…)

На практике девальвация означала конец массовой иллюзии. До августа люди считали, что их рублевые сбережения и ожидаемые доходы эквивалентны определенной величине в долларах по действующему тогда курсу – примерно 5 рублей за доллар. Как выяснилось, это убеждение не соответствовало действительности, так как Центральный банк не располагал необходимыми резервами. Девальвация, таким образом, никого не ограбила; она просто развеяла иллюзорные представления. Для каждого конкретного человека, тем не менее, эффект был равносилен внезапному уменьшению накопленного и ожидаемого богатства, своего рода частичному пожару (в данном случае мы отвлекаемся от того, что кто-то мог потерять не долю денежного богатства, а все богатство целиком, в обанкротившихся банках – беря на круг, эти потери были возмещены Сбербанком, то есть реально Центральным банком).

Последствия были вполне предсказуемы: резко упал спрос на дорогие, то есть прежде всего импортные товары, спрос сместился на товары подешевле и похуже, то есть чаще всего отечественные. В результате произошло резкое падение импорта.

Другое последствие девальвации состояло в падении реальной заработной платы, то есть в сокращении ее покупательной способности. В результате выросла доходность экспортных операций. Этот эффект часто (и ошибочно) рассматривают как необыкновенно полезный для отечественной промышленности.

Общий результат – рост экспорта и сокращение импорта, то есть изменение сальдо торгового баланса в положительную сторону. Интересно посмотреть, какой из этих двух факторов сыграл наиболее значительную роль. Здесь нам помогает таблица 12 из «Staff Report» – она прямо выделяет неэнергетический экспорт, то есть устраняет воздействие мировых цен на нефть.

Итак, импорт и экспорт, в миллиардах долларов:

В данном случае я округляю до миллиардов долларов. В документе МВФ эти цифры приводятся в одном месте с одним десятичным знаком после запятой (то есть с точностью до сотни миллионов долларов), в другом – с тремя знаками (то есть с точностью аж до миллиона). А так как цифры эти отличаются и происхождением (в одном случае по данным торговой статистики, в другом – по данным Центрального банка России), и величиной (на несколько миллиардов), то стремление к точности оказывается вдвойне и втройне абсурдным. Втройне – потому что статистика внешней торговли вообще отличается крайней ненадежностью, а в России особенно. Нас, однако, интересуют не абсолютные значения, а динамика, которая более или менее заметна. Иначе говоря, можно с большой вероятностью допустить, что масштабы искажений в этой статистике от года к году меняются не слишком драматически.

Видно, что неэнергетический экспорт практически не отреагировал на адреналиновый укол, сделанный в августе 1998 года. Видимо, следует рассматривать этот удивительный факт как доказательство крайней зарегулированности нашей промышленности. Государство, и федеральное, и местное, навалилось на нее и не дает вздохнуть. Правда, авторы доклада МВФ отмечают значительный рост физического объема ряда экспортных позиций в первой половине 1999 года и объясняют его прежде всего снижением экспортных долларовых цен в торговле внутри СНГ. Мы, однако, будем вести речь о суммарных денежных потоках.

Падение импорта всего лишь за 1998-1999 годы принесло кумулятивный эффект порядка 50 миллиардов долларов (согласно оценкам той же статистики) – и это без учета того перелома, который, надо думать, имел место во второй половине 1998 года.

Интересно, между прочим, что, согласно таблице 41 «Selected Issues», структура российского импорта менялась за 1994-1999 годы не очень значительно. Доля товаров продовольственной группы варьировалась вокруг 25 процентов, текстиля – постепенно упала с 8 до 4 процентов, а машин и оборудования – с 38 до 32 процентов (при этом в «машинах и оборудовании» сидят автомобили, стоимостная статистика которых, надо думать, особенно одиозна). Конечно, всерьез воспринимать эти цифры нельзя, но взятые вместе они позволяют предположить, что сокращение импорта ударило более или менее равномерно как по непосредственному потреблению, так и по ввозу инвестиционных товаров.

На огромное «неэнергетическое» положительное сальдо торгового баланса наложился рост цен на нефть, особенно драматически выглядящий по сравнению с низкими ценами 1998 года.

Так как российский экспорт нефти и газа крайне жестко ограничен возможностями транспортировки, то его физические объемы от года к году меняются очень незначительно. Именно поэтому, кстати, роль России как фактора формирования мировых цен на нефть ничтожна – все понимают, что в Россия не будет ни сокращать вывоз, когда цены падают, ни увеличивать, когда цены растут.

Мы рассматривали торговый баланс. Помимо него, в составе платежного баланса выделяются баланс услуг (вместе с торговым балансом он составляет текущий баланс) и баланс по капитальным операциям. В случае России, однако, решающую роль играет именно торговый баланс.

Итак, доллары в страну притекали быстрее, чем вытекали. Какую же политику проводил Центральный банк?

Это легко увидеть, если обратиться к денежной статистике. Она доступна в самых разных местах, но происхождение ее одно – официальная статистика Центрального банка, не доверять которой у нас в целом нет оснований.

Примечательно, что цифры на конкретные даты опять-таки приводятся с невероятной, бессмысленной и пугающей точностью. Здесь возникают дополнительные (по сравнению с упомянутыми выше, в контексте торгового баланса) факторы, обессмысливающие точность. В частности, надо помнить, что речь идет не о накопленных за определенный период суммах, а об остатках на некоторую круглую дату. Ясно, что денежные показатели, показанные с точностью до рубля на «первое ноль первого», изменятся уже на следующий день (на следующий учетный момент – будь это месяц, день или час). Кроме того, эти изменения могут отражать множество циклических колебаний разной природы. Так что мне кажется достаточным округление до десятков миллиардов рублей и миллиардов долларов.

 

Отступление о точности

Имеется такое фундаментальное понятие, как практически необходимая, осознаваемая и осязаемая точность. Бессмысленно исчислять рост человека с точностью до микрона, а возраст – до минуты; исчислять же с такой точностью агрегированные величины типа среднего роста или среднего возраста – просто абсурдно. У человека всегда есть порог чувствительности. Повышение зарплаты на копейку не будет восприниматься как таковое. Изменение резервов центрального банка на доллар или на миллион не окажет влияния на жизнь страны. Именно поэтому, в частности, неприменимы к экономике математизированные рассуждения в терминах изменений, величина которых стремится к бесконечности – порог чувствительности (не физиологический, а психический) заставляет человека рассматривать только дискретные изменения. Отсюда – еще один аргумент в пользу невозможности использования в экономике математического аппарата непрерывных функций и всего с этим связанного. А связано с этим очень и очень много…

Итак, денежная статистика.

 

Переведем те же показатели в доллары по текущему курсу. Такая статистика сама по себе не публикуется, однако имеет смысл свести все показатели к единообразной единице – к той, которая служит реальным денежным стандартом России. Достаточно обратить внимание, о каких деньгах говорят даже самые высокопоставленные деятели российского правительства и официальной экономической науки, когда речь заходит о крупных инвестициях в российскую экономику или каких-либо долгосрочных расчетах – только и исключительно о долларах. Да что министры и премьеры – буквально в эту минуту я слышу, как дикторша программы «Время» рассказывает, что, де, на восстановление «Янтарной комнаты» федеральный бюджет выделил 18 (или 8, не расслышал) миллионов долларов…

Итак, денежные агрегаты в миллиардах долларов:

Картина получается достаточно отчетливая.

Видно, что после августа 1998 года Центральный банк «самостоятельной» (дискреционной, кредитной) денежной накачки в целом не проводил. Денежная база более или менее соответствует резервам, то есть «статистически» денежная политика Центрального банка близко напоминает политику «валютного управления» (currency board). «Статистически» – потому что речь идет только о том, что было до настоящего момента. Никакого формального обязательства вести себя подобным образом и завтра Центральный банк не брал, никто на него такого обязательства не возлагал. Соответственно, строить сколько-нибудь долгосрочные предположения о политике Центрального банка можно только гадательно, экстраполяционно.

С конца 1999 года начинается рост резервов, сопровождающийся ростом денежной базы.

В этом контексте можно попытаться поразмышлять о том, как меняется доля наличных денег в структуре денежной базе – видно, что с уровня примерно две трети она упала до примерно половины.

Напомним, что денежная база, (она же «деньги первого порядка»), понимаемая как величина денежных обязательств центрального банка, подкрепляемая его резервами, определяется как сумма на счетах коммерческих банков в Центральном банке плюс сумма наличных денег в кассах учреждений и на руках у населения – то есть наличные деньги в кассах коммерческих банков исключаются, чтобы не допустить двойного счета. Можно попытаться исчислить денежную массу (а она определяется как сумма остатков на счетах населения и небанковских предприятий в коммерческих банках плюс все наличные деньги, выпущенные в обращение – так что здесь наличные деньги в кассах банков учитываются полностью) и сравнить ее с денежной базой.

Длинное отступление о денежных агрегатах

Эти размышления выведут нас на общее понятие денежных агрегатов. Данное понятие может рассматриваться в двух измерениях – специфически российском и общетеоретическом.

В российском контексте сразу бросаются в глаза две проблемы – Сбербанка и внешнего долга. Вклады населения в Сбербанк – ведущий компонент денежной массы, но в состав денежной базы они формально не включаются. Однако на эти вклады распространяется как формальная гарантия государства (связанная с тем, что государству в Сбербанке принадлежит больше 50 процентов акций), так и имплицитная, неформальная. Так что с точки зрения анализа имеет смысл агрегировать счета Центрального банка и Сбербанка, прибавив вклады населения к сумме денежной базы и вычтя из нее остаток средств Сбербанка на счетах в Центральном банке. Естественно, что параллельно надо провести агрегирование и активов обоих банков, чтобы понять ликвидность общей системы. Собственно, такое агрегирование – не просто аналитический прием. Его можно предложить как вполне практичный первый шаг на пути реформы банковской системы в направлении ликвидации механизма частичного резервирования (см., например, «Второй заход»).

Другая российская проблема – внешние долги или, по крайней мере, та их часть, которая практически не подлежит реструктурированию, то есть задолженность в пользу МВФ, Всемирного банка и держателей евробондов. Пока возможность рефинансирования этого долга остается закрытой или ненадежной (а ненадежной она будет оставаться еще долго), резервы Центрального банка остаются важнейшим источником его погашения. Именно эти соображения лежат в основе такого показателя как «чистые резервы по методике МВФ» – то есть общей сумме резервов за вычетом задолженности страны перед МВФ, а также краткосрочной (меньше года) задолженности Центрального банка.

Если же перейти на общетеоретический уровень, то окажется, что система центральных банков всегда означает ту или иную степень гарантии вкладчикам и кредиторам (а нередко – даже и акционерам) коммерческих банков. Поэтому подлинное различие между денежной базой и денежной массой, между «сильными» деньгами и деньгами прочими – всегда условно, расплывчато. Параллельно возникает проблема разнообразных «квази-денег» типа остатков на счетах в money market funds (даже не знаю, как это будет по-русски) – с некоторых пор с учетом этих остатков рассчитывается показатель MZM (money of zero maturity, деньги немедленной выплаты) – в частности, см. http://www.sapov.ru/novoe/n32.html, где выложен перевод на русский язык интервью с Фрэнком Шостаком (Frank Shostak).

Более тщательный анализ приведет к несколько неожиданному результату: для подлинной экономической теории понятие «денежного агрегата» как счетной величины вообще излишне. «Величина» запаса денег в экономике так же несущественна (или так же условна), как «величина» запаса любого другого блага, будь это автомобили, сыр, звери в зоопарке или услуги по стирке белья. Для экономики важны процессы, а не их численные параметры. Важно, что центральный банк продолжает увеличивать объем денег – это приводит к возникновению экономического цикла деловой активности, к буму и спаду; с другой стороны, никакая статистика этого процесса не поможет предсказать, когда именно закончится бум и начнется спад.

Это отступление, скорее всего, послужит наброском очередных «заметок экономиста». Здесь же речь идет о другом.

А именно – о том, можно ли в этой ситуации утверждать, что денежная политика Центрального банка, в целом пассивная, не дискреционная, оказалась орудием инфляции? Правы ли те, кто сожалеют о росте объема денег в стране в 1999-2000 годах, кто видит в этом росте угрозу инфляции? Правы ли те, кто боятся «реального укрепления» рубля (то есть того, что по-английски называется «real appreciation») и рассматривают его как бич «отечественной промышленности»? Наконец, правы ли те, кто призывают к «денежной стерилизации», в том числе путем погашения государственного долга, находящегося в портфеле Центрального банка, путем выпуска государственного долга, а также путем формирования «стабилизационного фонда»?

Вернуться наверх

Здесь мы неизбежно выходим на важнейший экономический вопрос – что такое «инфляция»? В наше время под инфляцией чаще всего понимается рост цен. Австрийская школа экономики отвергает такой подход. Сам по себе рост цен в определенном сегменте экономического пространства может свидетельствовать о процессах совершенно различной природы. Его причиной может быть как искусственное увеличение объема денег, осуществляемое центральным банком, так и объективный рост благосостояния в данном сегменте общества. То же самое можно сказать и о «стабильных» ценах, и о ценах падающих

Дело в том, что измеренияе уровня цен – задача принципиально неразрешимая в традиционном понимании «измерения».

Во-первых, возникает вопрос, что и с чем сравнивается.

Цены разных периодов относятся к разным структурам потребления. Меняется объем потребления, меняется относительный вес различных товарных групп, цены на отдельные товары двигаются в различных направлениях. Ясным и понятным индекс цен оказывается только тогда, когда структура потребления осталась неизменной – но тогда индекс и не надо исчислять, достаточно сравнить цены на любой один-единственный товар. Как только структура потребления изменилась – любой индекс, сколь угодно сложный, будет отражать произвольный выбор исследователя. Например, из самых популярных индексов – индекс Ласпейреса проецирует «сегодняшние» цены на «вчерашнюю» структуру потребления; индекс Пааше, наоборот, приводит «вчерашние» цены к «сегодняшней» структуре потребления. В любом случае соизмерить сегодняшние цены и сегодняшнюю структуру потребления, с одной стороны, с ценами и структурой потребления вчерашнего дня – либо невозможно, либо бессмысленно. При этом чем более динамична экономика, тем быстрее меняется структура потребления, исчезают вообще или теряют доминирующую роль одни товары, возникает спрос на другие. Иначе говоря, чем динамичнее экономика, тем быстрее теряет смысл межвременное сравнение цен.

Во-вторых, важнейшую роль играет сложный, уникальный характер каждой конкретной цены.

Людей прежде всего интересуют цены на конечные блага, на потребительские товары – именно ради этих товаров и ведется все сколь угодно сложное производство. Но в сделках по продаже потребительских товаров невозможно отдельно вычленить элемент цены, соответствующий товару «в узком смысле», и отдельно – элемент, соответствующий услуге по его продаже. Цена какого-нибудь килограмма сахара или литра молока в разных районах одного и того же города, в разных магазинах и т.д. может различаться в разы. Просто на самом деле люди покупают не сахар вообще, а сахар из конкретного магазина в конкретном месте, и готовы платить за соответствующую атмосферу, за скорость обслуживания, за надежность упаковки, за гарантию качества и за множество других нерасчлененных элементов единой услуги.

Характерно, что с ростом благосостояния все большую долю в потреблении людей начинают занимать такие блага, которые практически невозможно свести в агрегированные категории статистики. Простейший пример – автомобили. Если мы все, разбогатев, перестанем покупать «Запорожцы», а пересядем на «Волги» и «Жигули», то статистика зафиксирует рост цен на автомобили. В реальности же цены не изменились, просто речь идет о совершенно другом товаре. Тут не помогут и какие-нибудь трюки типа замены определения товара с «штук автомобилей» на, скажем, «число лошадиных сил» – в любой жестко заданной классификации товаров всегда произойдет расслоение по какому-то новому параметру качества.

Особенно наглядно этот эффект проявляется на распродажах одежды прошедшего сезона, когда цены падают в течение одного дня при том, что абсолютно все «материальные» компоненты изделия остались неизменными.

Более значимым примером (и по объемам расходов, и по социальным эффектам) является жилье, и вообще — недвижимость. Общеизвестно, что в цене недвижимости ведущую роль играет уникальное расположение, а не «стандартные» физически измеряемые характеристики.

Таким образом, статистический рост цен может отражать просто резкое увеличение благосостояния охваченных изучением людей – они переходят в другую доходную и стало быть потребительсую группу.

При этом наличие «стабильных» цен – даже если отвлечься от проблемы их измерения – само по себе ни о чем ни говорит.

Ведь с одной стороны, «стабильными» могут быть цены в малодинамичной экономике при неизменной производительности труда и отсутствии денежной накачки со стороны центрального банка.

С другой стороны, в динамичной экономике, где рост производительности труда должен объективно выражаться в тенденции снижения цен (именно такая тенденция устойчиво наблюдалась весь XIX век), «стабильность» цен может маскировать политику увеличения денежной массы, осуществляемой центральным банком. В частности, такой феномен наблюдался в американской экономике как в 20-е, так и в 90-е годы XX века, когда рост денег в обращении привел к серьезным кризисам после периода, казалось бы, безмятежной ценовой «стабильности».

Именно поэтому австрийская традиция использует термин «инфляция» в более верифицируемом, однозначном смысле. Под «инфляцией» понимается дискреционное увеличение денежной массы в экономике, осуществляемое центральным банком. Такое увеличение обычно приводит к росту цен (точнее сказать – к появлению тенденции к общему росту цен), но этот рост – одно из последствий инфляции, а не сама инфляция.

Но даже если отвлечься от этого научного, хотя и не очень распространенного использования данного термина, в конкретном случае России необходимо обратить внимание на другую сторону вопроса – конкретно, на проблему границ «экономики».

Действительно, все экономические рассуждения и расчеты всегда подразумевают какой-то определенный территориальный охват. Традиционно речь идет об экономике в национальных границах. Но в данном случае, в данной ситуации фиксированного курса – фактически «валютного управления» – замыкание в национальных границах приводит исследователя к заблуждению. Если центральный банк страны не проводит собственной дискреционной денежной политики, если его политика ограничивается обменом национальной валюты на валюту-«якорь» и наоборот, то имеет смысл говорить о едином денежном пространстве. Тогда оказывается, что прирост объема денег в данной стране вовсе не означает роста объема денег вообще. Этот прирост не возникает из ничего, из действий центрального банка. Его причина – в том, что где-то в другом месте, в других частях единой денежной зоны денег стало меньше.

Точно так же имеет смысл говорить о динамике цен в рамках той же единой денежной зоны.

Иначе говоря, эффект – тот же, что можно наблюдать в семьях (секторах, районах, регионах) с растущей производительностью и растущим благосостоянием. Они начинают больше зарабатывать. Они переходят в другую категорию потребления, что может, благодаря механическому использованию статистических инструментов, отражаться в «наблюдаемом росте цен». Называть этот «рост цен» инфляцией – значит полностью затемнять смысл и значение термина «инфляция».

Вернуться наверх

Идея стерилизации состоит в представлении о том, что есть какое-то «правильное» количество денег в экономике. Как только это правильное количество превышено, излишек необходимо «изъять». Все остальное – это различные технические механизмы такого изъятия.

Очевидно, что эта идея не имеет ничего общего с последовательной экономической теорией.

Как и любые другие экономические блага, деньги не существуют «в экономике» вообще. Все деньги, которые макроэкономисту представляются как «существующие в экономике», в реальности принадлежат кому-то конкретно. Для каждого из владельцев денег наличие у него именно данной величины денежных остатков на данный момент – это не факт внешней реальности, вроде климата или политической системы, а результат экономического выбора. Владеть деньгами – значит отказываться от их использования, то есть от немедленных покупок других экономических благ или от рискованного инвестирования с целью получения дохода в будущем. Деньги хранят, потому что хотят застраховаться от неопределенного будущего. Для каждого индивидуума наличие определенной суммы денег отражает ценность защиты от неопределенности будущего в общей иерархии его ценностей.

Пока в рамках данной денежной зоны деньги не создаются из ничего (то есть центральный банк не проводит дискреционной политики накачки денежной массы), все деньги – это в конечном счете заработанные деньги. Их количество определяется издержками на их зарабатывание и сравнительной ценностью их хранения. Поэтому бессмысленно говорить об их «нехватке» или «излишке». Как не бывает «правильного» количества автомобилей или галош, так не бывает и «правильного» количества денег. У каждого индивидуума их ровно столько, сколько он считает нужным в рамках своих возможностей.

Как не бывает денег «в экономике вообще», так не бывает и стерилизации «вообще». Если правительство производит стерилизацию денежной массы, то всегда за чей-то счет.

Например, если правительство осуществляет то, что на экономическом жаргоне называется «фискальной стерилизацией», то издержки несут те, кто вынужден платить дополнительные налоги.

Если стерилизацию осуществляет центральный банк посредством повышения норм обязательного резервирования в коммерческих банках, то издержки в той или иной степени несут владельцы вкладов (получающие меньший доход на вклады), заемщики банков (вынужденные платить больше процент на кредиты) и сами владельцы банков.

Наконец, стерилизацию можно осуществлять так называемым «рыночным методом», посредством выпуска дополнительного объема государственного долга. На самом деле ничего особо «рыночного» в этом методе нет. Прямые издержки этой операции несут, опять-таки, налогоплательщики, за счет которых выплачивается процент по долгу. Тут стоит напомнить, что имеются в виду «чистые налогоплательщики», то есть те, кто в ходе перераспределения налогов проигрывают – иллюзия «всеобщего» налогообложения с его масштабным перераспределением служит маскировке того факта, что в результате этой операции кто-то выигрывает, а кто-то проигрывает). Кроме того, государственный долг чаще всего сопровождается гарантией со стороны центрального банка – то есть возможностью переложить соответствующие будущие издержки на держателей национальной валюты.

Рассматривая различные макроэкономические «рецепты», часто бывает полезно предложить их сторонникам, как говорится, начать с себя. Например, когда я слышу сторонников таможенного протекционизма, я всегда говорю: вы усматриваете в протекционизме пользу – прекрасно, никто вам не мешает осуществлять свой частный индивидуальный протекционизм. Откажитесь от «Ауди» и «Вольво», от итальянских костюмов и китайских кроссовок. Если получится – убедите других последовать вашему примеру. Но когда вы пытаетесь сделать так, чтобы ваши теории осуществлялись насильно – увольте, не согласен.

Точно такая же аргументация применима и к случаю со стерилизацией. Если кому-то кажется, что денег стало «слишком много», то он может осуществить свою частную индивидуальную стерилизацию. Например, можно просто сжечь свою зарплату, можно купить на нее побольше государственных ценных бумаг (то есть не для дохода, а из принципа, для общей пользы), можно перечислить дополнительные деньги в госбюджет сверх положенных доходов. Можно даже просто выступить с требованием снижения собственной зарплаты, особенно если она связана с внешними источниками средств. Почему-то, однако, никто из тех, кого беспокоят «излишние» доходы в «экономике в целом», еще не жаловался на размеры собственных доходов…

Вернуться наверх

Реальный курс – это номинальный курс, скорректированный с учетом изменяющейся покупательной способности соответствующей валюты. То есть если рублевые цены, условно говоря, выросли в два раза, то при неизменном номинальном курсе экономисты будут говорить об удвоении реального курса рубля. Покупательная способность доллара упала в два раза.

Плохо это или хорошо, когда реальный курс повышается? Следует ли это приветствовать или с этим надо бороться? Проблема в том, что сама постановка этого вопроса – некорректна.

Во-первых, реальный курс может расти по совершенно различным причинам. Динамика реального курса – это, собственно, не «действие», не самостоятельное экономическое явление, а всего лишь симптом, отражение чего-то другого. Чтобы понять происходящее, надо разобраться в подлинных предпосылках изменений реального курса.

Во-вторых, экономист должен исключительно осторожно обращаться с оценочными выражениями «плохо» и «хорошо». Явления окружающего мира не бывают плохими или хорошими сами по себе; они плохи или хороши для конкретных людей. Соответственно, использование такой терминологии должно сопровождаться объяснением, кому конкретно вредят или помогают те или иные явления. Ссылки на «экономику», «народное хозяйство» и т.д. только затемняют суть дела – это не субъекты, а абстрактные понятия, для которых не бывает ничего «хорошего» или «плохого».

К явлениям, оценка которых возможна и легитимна, можно отнести инфляцию в строгом, «австрийском» понимании, то есть когда центральный банк осуществляет «приписки» к существующему объему денег. Можно ли сказать, что такая инфляция «плоха»? Наверно, можно. Суть инфляции не просто в том, что денег становится больше; главное – что кому-то эти дополнительные, незаработанные, бесплатные деньги попадают в первую очередь. Этот круг людей от инфляции, безусловно, выигрывает. Не будь этого круга, инфляция вообще потеряла бы смысл. Но в данном случае экономист имеет право на ценностные суждения: он может указать, что имеет место скрытая и недобровольная передача ресурсов от одной группы людей другим, при том что в результате возникающего цикла в конечном счете проиграют все. Подрывается сама природа денег как инструмента обмена, денежный обмен постепенно сводится к бартеру, масштабы разделения труда падают – следовательно, падает производительность труда.

При фиксированном номинальном курсе инфляция сопровождается ростом реального курса национальной валюты. Тут уместно сделать еще одно маленькое отступление –

Отступление о плавающем и фиксированном курсе

В любом учебнике всегда можно прочитать, что валютные курсы бывают фиксированные и плавающие. В рамках более детальной классификации выделяют разные подварианты – например, фиксированный курс со стопроцентным резервированием («валютное управление» –; иногда называется «привязанным» курсом, то есть не fixed, а pegged), фиксированный курс без привязки к резервированию, скользящий курс, валютный коридор и т.д.

На самом деле эта классификация вводит в заблуждение. Осмелюсь утверждать, что никаких других валютный курсов, кроме фиксированного, не бывает. Различие только в степени, надежности фиксирования.

При золотом стандарте фиксирование абсолютное – различные «валюты» суть просто различные меры одного и того же, как пуд и килограмм. С появлением центральных банков фиксирование оказывается предметом постоянных манипуляций. Характерно, однако, что валютный курс всегда, при всех обстоятельствах остается важнейшим параметром, на который ориентируются центральные банки. Понятно, например, что ползущий курс (crawling peg) – это то же фиксирование, только коэффициент пересчета вместо константы превратился в заранее заданную функцию времени. «Плавающего курса» – то есть ситуации, когда центральный банк просто не обращает на курс внимания – не бывает. Бывают только различные формулы фиксированного курса и скачкообразные переходы от одной формулы к другой.

Иногда считают, что это правило распространяется на все валюты, кроме трех мировых (доллар, иена и бывшая немецкая марка, перекрещенная в евро). Мне же кажется, что правило фиксированных курсов – универсально. Расхождения между мировыми валютами, достигающие 20 процентов в ту или другую сторону, возникают в результате процентных манипуляций ведущих центральных банков, которые приводят к перемещению гигантских средств из одного государственного долга в другой. Принцип фиксированных курсов не меняется, меняется длина волны колебаний вокруг этого курса.

 

Так вот, когда в результате инфляции реальный курс национальной валюты растет, то у держателей этой валюты появляется все больше стимулов потратить ее на приобретение импортных товаров и услуг. Когда импорт растет быстрее, чем экспорт (иначе говоря, когда ухудшается баланс по торговым операциям и, скорее всего, текущий баланс в целом), экономисты и политики склонны рассматривать это как сигнал тревоги. Дефицит торгового баланса – эти слова всегда воспринимаются как нечто неприятное. Но справедливо ли это?

Платежный баланс – и его составная часть, баланс по торговым операциям – не меняется сам по себе, в результате таинственного воздействия валютного курса и других «параметров». В экономике нет и не может быть ничего механического, автоматического. Экономические параметры – это не реальные сущности окружающего мира, а абстрактные умозрительные конструкции. Естественно, они не могут «взаимодействовать» друг с другом, между ними нет никаких функциональных связей – конечно, если только они не представляют собой тавтологических перестановок одного и того же определения, на манер знаменитого «денежного уравнения», о котором мне довелось писать еще в самых первых «заметках». Платежный баланс меняется из-за того, что люди все больше и больше предпочитают действовать определенным образом – а именно, увеличивать свои покупки импортных товаров. Иначе говоря, эти люди в данной ситуации покупку импортных товаров предпочитают отказу от такой покупки. Казалось бы, если люди имеют возможность выбора, если они могут пользоваться услугами производителей всей Земли – стоит только радоваться. Но если послушать многих экономистов, то получается так, что даже если каждый конкретно человек, осуществляющий свой маленький вклад в «ухудшение платежного баланса», этой ситуацией доволен – то «экономика в целом» почему-то все равно страдает.

Ясно, однако, что «экономика в целом» – это такая же умозрительная конструкция, не имеющая самостоятельного существования отдельно от индивидуальных людей. Не может быть так, чтобы людям как индивидуумам было хорошо, а как «элементам экономики» – плохо. Проблемы возникают не столько в экономике, сколько в логике и рассуждениях экономистов, путающих причины явлений и переносящих выводы, сделанные в одних ситуациях, на ситуации совершенно иные.

На самом деле корень проблемы – не в ухудшении платежного баланса, не в росте реального курса национальной валюты, а в том, какие конкретно причины привели к их появлению.

Если причина – в инфляционной денежной накачке, осуществляемой центральным банком, то, действительно, можно говорить, что ситуация «плоха». Но плоха она не для абстрактной экономики в целом, а для вполне конкретных индивидуумов. Чтобы вынести такую негативную оценку инфляционного роста реального курса валюты, экономисту не требуется строить догадки и гипотезы о том, в чем состоят приоритеты индивидуумов. Экономисту достаточно обратить внимание на то, что инфляционная накачка денежной массы означает снижение уровня ее резервной поддержки. Каждый раз, когда центральный банк впрыскивает новые инфляционные деньги, сохраняя неизменным обменный валютный курс, иллюзорность этого номинального курса увеличивается. А поскольку индивидуумы действительно рассчитывают на неизменность этого номинального курса в будущем, они в своих расчетах и действиях все больше и больше отдаляются от реальности.

Именно в этом и состоит «плохость» инфляционного роста реального валютного курса – в том, что люди оказываются все поголовно заблуждающимися. Нормальный человек не хочет, чтобы его обманывали; в случае открытого и понятного выбора человек предпочитает владеть знанием подлинным, а не ложным. В этом смысле инфляционное финансирование так же плохо и вредно, как, например, обязательное внедрение отстающих часов и неверных календарей. Если продолжить эту аналогию, то инфляционное финансирование можно уподобить попытке уложиться в стандарты с помощью фальсифицированных измерительных инструментов, причем так, чтобы те, кто этими инструментами пользовались, об этом не догадывались. Конечно, так можно сэкономить немало ценных материалов, цемента и асфальта – но ценой серьезных катастроф в будущем.

Наоборот, если денежная масса возрастает неинфляционным путем, не в результате активных действий центрального банка, то ситуация оказывается совершенно иной. Денежные доходы людей возрастают в силу того, что они эти доходы зарабатывают – или продавая все больше своей продукции за границу, или потому, что иностранцы находят выгодным инвестировать в организацию производства в данной стране, или же потому, что иностранцы считают выгодным ссужать деньги жителям данной страны. В любом случае имеет место совершенно реальный приток дополнительных полноценных денег из-за границы, так что никакой фальсификации не происходит. Конечно, иностранцы могут допускать ошибки, так что в результате какие-то инвестиции окажутся убыточными, а какие-то кредиты – безвозвратными. Но чтобы такие ошибки приняли не случайный, а системный характер, необходимы особые условия – главным образом, представление о том, что государство готово гарантировать соответствующие инвестиции (в то время как реальные ресурсы в распоряжении государства для этого недостаточны). В частности, именно этой скрытой гарантией и объясняется азиатский кризис 1997 года.

Если номинальный курс постоянен, то приток денег из-за границы приведет не столько к росту цен, сколько к росту доходов и заработной платы в стране. Нормальный человек может только радоваться, когда его соотечественники начинают зарабатывать больше. Конечно, реальный уровень средней заработной платы в России неизвестен никому – количество неопределенностей здесь велико даже стандартным статистическим меркам. Тем не менее, когда раз за разом оценки этой средней месячной заработной платы вращаются в пределах 70-100 долларов в России против 300-400 долларов, например, в Польше – говорить об «избытке денег» в стране не приходится. Как ни считай, заработная плата в России очень маленькая, ее рост надо всячески приветствовать.

Что происходит с ценами, когда в неинфляционной среде растут доходы?

Прежде всего, мировые цены здесь можно рассматривать как неизменные – следовательно, покупательная способность доходов в терминах заграничных благ и услуг растет пропорционально номинальному росту этих доходов. Обычно с ростом доходов увеличивается разнообразие потребления, включая потребление импортных товаров – так что расчет индекса цен, традиционно берущий за базу сравнения старую структуру потребления, будет особенно сильно искажать реальные ощущения покупателей, причем искажать в сторону завышения цен.

Что касается цен на отечественные товары и услуги, то темпы их роста будут отражать не столько положение с макроэкономическими денежными агрегатами, сколько степень экономической свободы и гибкости. В свободной экономике растущий внутренний спрос приведет, скорее всего, не только к определенному росту цен, но и к расширению производства. В экономике, зажатой административным регулированием, рост внутреннего спроса будет в большей степени «перехвачен» промежуточными звеньями, стоящими между потребителем и производителем (не в марксистском, а в широком смысле, то есть включающем в себя всех тех, чьи услуги оплачиваются добровольно, а не навязываются насильно). Когда жалуются на высокие цены в России, которые интуитивно кажутся не соответствующими уровню доходов – объяснение может быть только одно. Российская экономика остается невероятно зарегулированной, буквально скованной в тисках. Проблема – исключительно институциональная, в конечном счете идеологическая, а ни в коей мере не «макроэкономическая».

Вернуться наверх

Крайне распространено мнение о том, что рост реального курса национальной валюты наносит удар по отечественному производителю. Считается, что его сравнительная конкурентоспособность на мировом рынке падает. Предприятия не могут экспортировать свою продукцию, производство сокращается, безработица растет. Единственным – но зато и чудодейственным лекарством против этих напастей – оказывается девальвация. Сильный рубль, – говорят нам, – это бич производителя. Пока номинальный курс постоянен, рубль продолжает укрепляться, и это, мол, должно вызывать большое беспокойство.

Этот распространенный подход неверен. Если отвлечься от варианта с инфляционным ростом денежной массы, когда девальвация служит средством приведения ошибочных представлений держателей национальной валюты о своем реальном богатстве в соответствие с реальностью (как это имело место в России в 1998 году), то окажется, что при наличии достаточных резервов никакой реальной пользы девальвация не приносит.

Конечно, такая «девальвация в целях повышения конкурентоспособности», действительно, может привести к росту экспорта и, во всяком случае, к улучшению торгового баланса. Но радоваться этому как самостоятельному достижению может только тот, кто не видит за макроэкономическими агрегатами живых людей, вынужденными работать больше, а зарабатывать меньше.

О том, что девальвация всегда означает удар по благосостоянию населения, я уже говорил в начале этой статьи. Здесь же имеет смысл указать на другой аспект девальвации. Я имею в виду неизбирательный характер ее действия. Если присмотреться к тому, что на самом деле скрывается за «падением международной конкурентоспособности отечественного производителя», то картина обнаружится совершенно не однородная. Ведь экспортируют свои товары и услуги не страна в целом, не экономика в целом, а конкретные предприятия, фирмы, люди. Точно так же конкурентоспособностью обладают не страны, не экономики, а люди. Когда в стране растут доходы, то неизбежно меняется и место страны и ее населения в международном разделении труда. Какие-то сектора экономики, какие-то конкретные производители продолжают сохранять или даже увеличивают свою конкурентоспособность, какие-то – ее теряют.

Если потеря внешней конкурентоспособности не компенсируется ростом внутреннего спроса, то это означает, что данное предприятие работает неэффективно. Его хозяин неправильно рассчитал издержки. То, что он производит, слишком дорого. Он и его работники не зарабатывают то, что хотели бы получить в вознаграждение за свои труды и затраты. Возможно, используются неадекватные методы организации производства; возможно, на предприятии слишком много работников, которые получают слишком большую зарплату по сравнению со своей производительностью. Так как ни предприятие, ни даже могущественное российское правительство не могут заставить иностранного потребителя платить больше, чем он сам находит нужным, то единственным выходом из ситуации будет какая-то реструктуризация самого предприятия. В частности, кого-то придется, может быть, уволить. Кому-то – понизить оплату труда. В крайнем случае придется вообще сократить или закрыть данное производство. Понятно, что эти решения тяжелы, но обойтись без них невозможно.

Девальвация одним ударом снижает реальный уровень заработной платы по всей стране – в том числе, естественно, и на неэффективных предприятиях. С точки зрения интересов тех, чьи доходы упали, нет разницы, объявляют ли им о снижении номинальной заработной платы, или же на соответствующий процент уменьшается ее долларовый эквивалент. Но так как невозможно провести девальвацию на одном отдельно взятом предприятии, то такое же падение доходов испытывают и те, кто работает на вполне конкурентоспособном производстве. Иначе говоря, чистый эффект девальвации состоит в том, что совершенно незаслуженный удар наносится по наиболее конкурентоспособным, наиболее эффективным производителям, в то время как необходимость реструктурирования неэффективных предприятий – маскируется и откладывается на будущее. Фактически девальвация оказывается инструментом скрытого и недобровольного субсидирования неэффективных производств за счет производств эффективных. Очевидно, что как ни определяй общий уровень эффективности и конкурентоспособности «экономики в целом», в этой ситуации он может только упасть.

По большому счету, существуют только две экономические системы.

В рыночной – каждый получает ровно столько, во сколько окружающие оценивают его услуги. Каждый непосредственно заинтересован в том, чтобы увеличить свой вклад в рост благосостояния других членов общества. Идет непрерывная гонка за совершенствование, за производительность, за эффективность производства. В этой системе производитель работает только для того, чтобы кто-то его продукцию использовал. Это примерно как то, о чем Белая Королева говорила Алисе – чтобы оставаться на месте, здесь надо очень быстро бежать вперед.

В государственной системе, в системе регулирования и государственного вмешательства в экономику – каждый заинтересован в том, чтобы заставить окружающих оказывать ему бесплатные услуги. Здесь рабочее место (или вообще факт существования индивидуума) рассматривается не как возможность заработать, оказывая услуги другим, а как основание для выдвижения требований к «обществу», то есть ко всем другим людям. Здесь люди не догоняют друг друга, а тянут друг друга назад. Используя ту же метафору, можно сказать, что в таком обществе люди изо всех сил стараются держаться на одном месте, чтобы как можно медленнее двигаться назад. Конечно, в реальности обе системы сосуществуют – в головах людей между ними идет постоянная идеологическая борьба. Примерами государственной системы могут служить протекционизм, государственное регулирование, налоговое перераспределение. К ним же следует отнести и девальвацию, осуществляемую ради «повышения конкурентоспособности».

Теоретически проблема конкурентоспособности была давно уже решена Рикардо в рамках его величайшего открытия – концепции сравнительной эффективности. Он показал, что независимо от разницы в производительности между двумя странами, разделение труда в любом случае принесет выгоду обеим. Это легко продемонстрировать на простейшем примере. Представим, что у нас имеются дипломированный и квалифицированный врач и рядовой добросовестный фельдшер. Пока каждый из них работает в одиночку, обоим приходится выполнять полный спектр обязанностей – врач тратит время на мытье полов и накладывание повязок, фельдшер вынужден как может — полагаясь более на удачу, чем на знания и опыт хирургии — оперировать несчастных больных. Если они скооперируются и начнут обмениваться деятельностью, то фельдшер сможет взять на себя второстепенные, но абсолютно необходимые обязанности, позволив врачу сосредоточиться на самых сложных медицинских проблемах. То же самое справедливо и в отношении стран. Насильственно вводимая автаркия в любом случае приводит к снижению эффективности производства. Попытка повысить «конкурентоспособность» экономики посредством девальвации означает замедление процессов перетока людей и ресурсов из секторов, регионов и предприятий, где их сравнительная эффективность низка, в те сектора, регионы и предприятия, где их сравнительная эффективность будет выше.

На это могут возразить, указав, что, дескать, незначительное падение конкурентоспособности предприятия приводит к его полной остановке, в то время как небольшая девальвация позволит ему снова вернуть свое место на международных рынках. Что значит снижение курса рубля на какие-то десять или пятнадцать процентов по сравнению с гигантским комбинатом, который удалось вернуть к жизни!

Но ведь если небольшая девальвация спасла данное предприятие, то это означает, что его издержки были завышены тоже не очень значительно. Таким образом, речь шла не о жизни и смерти предприятия, не о полной потере работы и заработка тысяч его работников, а всего лишь о некотором снижении их доходов. Собственно, именно это и осуществляет девальвация – правда, в отличие от конкуренции, она одновременно без разбору ударяет по всем занятым в других секторах и предприятиях страны, девальвирующей свою денежную единицу.

Вернуться наверх

«Голландская болезнь»

Выражение «голландская болезнь» (Dutch disease) стало в последнее время в России весьма популярным. Утверждается, что неожиданное появление источников дохода у экспортеров сырья наносит удар по остальной части экономики – прежде всего по обрабатывающей промышленности. Отсюда делается вывод: государство должно вмешаться и осуществлять политику стерилизации для защиты этой промышленности от зловредной «голландской болезни». Но так ли это?

Неужели когда какие-то экспортеры могут заработать больше, то для всех остальных их сограждан в этом кроется некая угроза? Если мой сосед вдруг разбогател, вправе ли я утверждать, что мне от этого стало объективно хуже, что государство должно вмешаться и отобрать у него часть вновь приобретенного богатства? Так сказать, стерилизовать его дополнительные доходы?

Если какой-нибудь новый Шаляпин или Моцарт работал дворником, пока его гениальные способности не были обнаружены, то следует ли нам «стерилизовать» его гонорары, полученные им после попадания на сцену, считая их непредвиденным сверхдоходом?

Даже если нам будут объяснять, что, мол, до появления дополнительных доходов соответствующие сектора (то есть фирмы и работники) склонны были покупать отечественную продукцию, а теперь переключились на импортную, то и этот аргумент совершенно не срабатывает. Производитель работает для потребителя, а не наоборот. Если в результате роста частных автомобилей сокращается спрос на услуги автобусов и троллейбусов, то это проблемы занятых в общественном транспорте, а не повод для введения их дополнительного субсидирования посредством дополнительных налогов на автомобили. «Стерилизация» как борьба с голландской болезнью имеет не больше смысла, чем «стерилизация» доходов производителей CD-плейеров с целью поддержания уровня производства магнитофонов, или «стерилизация» доходов производителей магнитофонов с целью поддержания уровня производства граммофонов.

При этом упускается из виду совершенно конкретная выгода новых экспортных доходов даже для тех, кто непосредственно не занят в экспортном секторе. Во-первых, открывается дополнительный внутренний спрос. Отечественные производители в силу знакомства с внутренним рынком, низких издержек на транспорт и отсутствия культурно-административных барьеров имеют большие шансы перехватить хотя бы часть этого дополнительного спроса. Во-вторых, особенно выигрывают так называемые non-tradable сектора, то есть прежде всего производители услуг и таких товаров, которые объективно испытывают гораздо меньшую конкуренцию заграницы. В-третьих, неинфляционное увеличение доходов даже в одном секторе обычно оказывает понижающее давление на уровень процента, повышает размеры кредитных фондов. Внутренний рынок капитала позволяет получить выигрыш всем секторам экономики.

Говорят, что «голландская болезнь» приводит к росту заработной платы по всей экономике, «убивая» значительную часть производства. Здесь мы снова сталкиваемся со случаем «одушевления» понятий, с представлением, будто действуют не живые люди, а бездушные экономические категории и агрегаты. Как могут высокие доходы в одном секторе экономики привести к росту доходов в других секторах – если, конечно, не рассматривать случай повышенного спроса на продукцию этих других секторов со стороны экспортеров (но в этом случае, понятное дело, никакое сокращения производства и занятости вообще не происходит)? Если Билл Гейтс заработал еще миллиард долларов, должна ли автоматически повышаться ли автоматически зарплата таксистов в округе? А зарплата работников «Микрософт»? Работников всех окружающих фирм? Конечно, этого не происходит. Те, кто не могут претендовать на более высокую зарплату на предприятиях, выигравших от дополнительной экспортной выручки, будут продолжать работать как и раньше.

Ситуация меняется, когда вмешивается государство. Такое вмешательство обычно осуществляется в двух формах.

Во-первых, государство может поддерживать насильственную деятельность профсоюзов, настаивающих на повышении уровня заработной платы до нереалистических высот.

Почему эту деятельность надо считать насильственной? Потому что профсоюзные акции осуществляются только тогда, когда в наличии имеются потенциальные работники, готовые согласиться на меньшую заработную плату, чем ту, на которой настаивает профсоюз. Если таких потенциальных работников нет, если в данной области наблюдается дефицит рабочей силы, предприниматели сами подымут уровень заработной платы в ходе конкуренции за сотрудников. Но если у членов профсоюза имеются потенциальные конкуренты, то профсоюзу приходится насильственно не допускать их до рабочих мест. Когда профсоюз объявляет забастовку, то – вопреки иллюзиям – борется он не с предпринимателем, не с хозяином, а с другими рабочими, которые готовы занять освобождающиеся рабочие места.

Когда-то такая борьба действительно носила весьма жестокий, кровопролитный характер; мафиозный и насильственный характер профсоюзной деятельности был очевиден и не вызывал сомнений. С тех пор профсоюзам удалось заручиться поддержкой государства. В обмен на сотрудничество с государством и некоторое ограничение своих требований профсоюзы получили различные законодательные механизмы регулирования «трудовых споров», ограничивающие свободный рынок и порождающие или безработицу, или неэффективную структуру занятости. В частности, профсоюзам может быть выгодно, для сохранения статус-кво, противодействовать реструктурированию неэффективных предприятий. Они могут настаивать на повышении уровня заработной платы по всей стране, искусственно и насильственно выталкивая значительную часть производства за пределы конкурентоспособности. Отсюда, естественно, один шаг до девальвации как средства «излечения» искусственно созданной «болезни».

Во-вторых, государство может непосредственно, через механизм налогового изъятия, осуществлять перераспределение части дополнительного экспортного дохода. В той мере, в какой такое изъятие пойдет на финансирование государственных расходов, оно приведет к снижению общего уровня благосостояния (постольку, поскольку любая насильственно осуществляемая деятельность уступает в ценности тому, что человек выбирает добровольно), но безработицы не создаст. Та же часть, которая пойдет на так называемое «социальное обеспечение» – действительно, окажет непосредственное воздействие на уровень занятости и заработной платы в стране.

Дело в том, что всякого рода государственные пособия выступают как форма платы за отказ от занятости, порождая спрос на безработицу. Предложение следует за спросом: если государство готово платить за безработицу, появляются безработные. Чтобы обеспечить себе «предельного работника» – то есть такого, который готов отказаться от работы при повышении государственных пособий до нового уровня – предприятия вынуждены предлагать им более высокую заработную плату.

В этом случае, действительно, может иметь место невосполнимая потеря конкурентоспособности. В такой ситуации девальвация может временно выправить положение. Левая рука государства будет исправлять тот вред, который нанесла правая. Но так как сама идея налогового перераспределения в пользу социальных пособий при этом под сомнение не ставится, то принципиального оздоровления не наступает. В ответ на девальвацию требования дополнительных пособий только усиливаются. Параллельно усиливаются крики о дополнительной «незаработанной» выручке наиболее успешных экспортеров, которым девальвация, естественно, тоже снижает издержки. Возникает порочный круг.

Вернуться наверх

Последним аргументом в пользу стерилизации служит указание на нестабильность определенных категорий экспортных доходов. Когда экспорт жестко привязан к источникам сырья, а мировые цены на это сырье испытывают тенденцию резко колебаться, то, говорят нам, государство должно изъять временные сверхдоходы и стерилизовать их. Да и вообще – разве эти сверхдоходы принадлежат экспортерам? Экспортеры не прилагали никаких дополнительных усилий. Сверхдоходы от экспорта должны принадлежать государству, всей стране.

Рассмотрим эту аргументацию.

В общем случае, если какой-то из факторов производства неожиданным образом оказался сверхпроизводительным и сверхдоходным, соответствующий доход, естественно, приходится на долю владельца этого фактора. Отказ от этого простого принципа приведет нас к неограниченному произволу, к катастрофическому распаду цивилизации. Ведь будущее всегда непредсказуемо, доходность факторов производства никогда не бывает автоматически гарантирована. Соответственно, не существует никакого «нормального», «стандартного» уровня доходов.

Более того, как только вопрос о «правильном» уровне доходности приобретает общественный характер, под сомнение подпадает институт собственности. В собственности нет ничего специально «святого»; просто без собственности невозможна сама основа цивилизации, то есть добровольное разделение труда. Получатели сегодняшних неожиданных сверхдоходов не виноваты в том, что кто-то другой вчера решил отказаться от приобретения соответствующего фактора производства. Крики об изъятии сверхдоходов – это просто выражение зависти со стороны этих других, горько сожалеющих о своей вчерашней ошибке.

Конечно, формальных способов изъятия временных сверхдоходов можно придумать сколько угодно. Можно установить специальное обложение недр, налог на сверхприбыль, на экспорт, привязать налоги к мировой цене сырья и т.д. Все это несложно. Но какие от этого могут воспоследовать результаты?

На мой взгляд, сосредоточение доходов, поступающих из временных, ненадежных, непостоянных источников в руках государства чревато гораздо более серьезными последствиями, чем если бы они оставались непосредственно у производителя. Проблема даже не в том, что государственное расходование ресурсов, как давно известно, принципиально уступает по эффективности частному. Проблема в том, что государственный бюджет расщепляет источник средств и их использование. Практически это означает, что любой расход государственного бюджета имеет тенденцию превращаться в так называемый «мандат». Иначе говоря, получатель соответствующих бюджетных средств, никак не соотнося их с первоначальным источником, склонен воспринимать бюджетное финансирование как постоянное обязательство, автоматическое ежегодное возобновление которого ему гарантировано.

Частное лицо, как правило, не попадается на эту удочку. Если, например, кто-то получает неожиданную премию или лотерейный выигрыш, то и он, и его семья будут рассматривать этот доход как экстраординарное, разовое событие. Они могут потратить его любым образом, – вложить в акции, проиграть в карты, купить мебель, вылечить зубы, – но не будут относиться к нему как к пенсии или зарплате, на которые можно рассчитывать с большой регулярностью. Они не будут предпринимать действий, рассчитанных на регулярное вложение средств, сопоставимых с таким чрезвычайным доходом. Получатель бюджетных ресурсов не ощущает такой связи. Особенно это относится к тем бюджетным средствам, которые носят социальный, политический характер – от пособий индивидуумам до субсидий предприятиям. Поэтому концентрация чрезвычайных экспортных доходов в бюджете чревата созданием искаженных ожиданий и серьезными политическими проблемами в будущем. Как известно, государственный бюджет легко увеличить, но очень трудно сократить.

Иногда для «стерилизации» сверхдоходов предлагается использовать механизм так называемых «стабилизационных фондов». Этот вариант, в принципе, имеет ряд достоинств по сравнению с использованием доходов от сырьевого экспорта непосредственно через бюджет. Что такое современные стабилизационные фонды, лучше всего узнать из недавней работы Уго Фасано, лежащей на сайте МВФ. Фасано весьма детально описывает государственный нефтяной фонд Норвегии, медный стабилизационный фонд Чили, макроэкономический стабилизационный фонд Венесуэлы, нефтяной фонд штата Аляска, а также нефтяные фонды Кувейта и Омана. Из работы Фасано видно, что такие фонды создаются или с целью «изолировать» остальную экономику от колебаний цен на природный ресурс, или создать сбережения «для будущих поколений», имея в виду ограниченный запас соответствующего природного ресурса.

Но, как указано выше, «изоляция» экономики (посредством государственных фондов) от скачков цен на сырье – задача иллюзорная. Она сродни «борьбе с инфляцией», понимаемой как главная задача центральных банков. Как известно, инфляция – это результат деятельности исключительно самих центральных банков; без центрального банка инфляция современного типа просто не может возникнуть. Точно так же и «негативное воздействие» сырьевого сектора на остальную часть экономики – результат исключительно государственного вмешательства. Борьба с самим собой – традиционная работа государственного механизма…

Что касается заботы о будущих поколений, то и здесь государственный фонд оказывается далеко не лучшим инструментом. Никто не знает, какие ресурсы будущие поколения – лет, скажем, через пятьдесят или сто – найдут для себя наиболее ценными. Никто не знает, чем они, эти будущие поколения, будут заниматься. Этих поколений еще нет, они представляют собой чистую абстракцию. Каждый конкретный человек может по собственному разумению заботиться о своих потомках, в том числе еще не рожденных. Когда этим начинает заниматься государство, то индивидуальные предпочтения этих конкретных, вполне живых людей, подвергаются искажению. Собственно, так как будущие поколения еще не существуют, то и «передать» им что-либо, естественно, невозможно. В реальности, конечно, собранные в соответствующие фонды средства передаются не от живущего поколения к еще не родившемуся, а от одних конкретных людей другим.

Использование такого рода фондов – еще одна дань представлению о глупом, не понимающим своего счастья простом народе, а также о мудром начальнике и дающим ему ценный совет макроэкономисте, без которых народ мгновенно пропил бы последнее достояние. В реальности, понятно, речь идет о чистой воды произволе. В частности, уровень «нормальной» цены, уровень отчислений в фонд, направления инвестирования, способ использования – все эти важнейшие показатели не могут определяться иначе как «на глазок», но это будет именно глазок правительственного начальника, а не собственника этих средств.

Интересно, что идея стабилизационных фондов послужила одним из наиболее разрушительных инструментов африканской постколониальной экономической катастрофы. Многие страны Африки были (и остаются) странами монокультуры, экспортирующими практически какой-то один товар. Обычно это или минеральный ресурс, или техническая сельскохозяйственная культура, типа арахиса или кофе. Еще при колониальных режимах во многих странах Африки стали создавать разного рода товарные палаты, которые монополизировали закупки продукции у местных производителей и ее экспорт. Предполагалось, что с помощью таких палат и фондов можно будет создавать что-то вроде страховки от колебаний цен. В итоге они послужили орудием бесконтрольного государственного грабежа и разорения производителей. При этом мне встречался интереснейший анализ: оказалось, что когда в некоторых странах такие учреждения ликвидировали, а внешнюю торговлю либерализовали, то все производители, вплоть до мельчайших крестьян, продемонстрировали прекрасное понимание природы колеблющихся цен. Когда цена резко подымалась, они не столько увеличивали свое текущее потребление, сколько делали запасы на будущее, закупали оборудование, осуществляли ирригацию и т.д. – то есть делали именно то, ради чего когда-то теоретически и создавались монопольные государственные органы товарного регулирования.

Этот пример подтверждает, в общем, и без того очевидное соображение, что подобного рода фонды требуют исключительно высокой культуры, традиции государственного управления – и все только для того, чтобы минимизировать потенциальный ущерб. Например, в Норвегии все данные о нефтяном фонде доступны в текущем режиме через интернет. Уже в Чили – стране, где культура государственного управления несравнима с российской – размеры медного фонда не публикуются, так как правительство сообщает только валовые размеры отчислений в фонд, не извещая о разовых изъятиях. Когда речь заходит, например, о Венесуэле, то картина рисуется более знакомая. Фонд был создан недавно, в ноябре 1998 года с весьма прозрачными принципами деятельности, но уже в начале 1999 года в эти принципы были внесены серьезные изменения. В частности, у президента появляется значительная свобода в использовании средств фонда, а сами эти средства можно использовать на текущие социальные цели – то есть на создание перманентных бюджетных мандатов. Я даже не останавливаюсь на проблеме выбора объектов инвестирования средств таких фондов – ведь, как всегда, государственный чиновник не может нести реальной ответственности за последствия своего конкретного выбора, а последствия эти могут измеряться сотнями миллионов долларов даже для небольшой страны.

Отступление о государственных фондах

Между прочим, сходные проблемы возникают и при создании государственного пенсионного фонда – я имею в виду настоящий пенсионный фонд, с резервированием ресурсов, то есть не такой, как в России или США. Я говорю о пенсионных системах типа сингапурской или малайзийской. Они обеспечивают полноценное накопление и в этом смысле не могут считаться элементом государственного бюджета (каковым по-настоящему является любая ненакопительная, так называемая PAYG – pay-as-you-go – система), но собранные ресурсы инвестируются по усмотрению специальных правительственных органов. Когда-то проводилось любопытное сравнение Сингапура и Гонконга. В те времена в Гонконге государственной пенсионной системы еще не было, а в Сингапуре она уже распоряжалась гигантскими ресурсами. Оказалось, что при сравнительно близком уровне ВВП на душу населения (то есть, проще говоря, при близком уровне производства), норма сбережения в Гонконге была чуть ли ни в два раза ниже, чем в Сингапуре. Это означало, что гонконгцы, сами руководя своими сбережениями на старость – вкладывая ли их в бизнес, в ценные бумаги, в частные фонды и т.д. – добивались гораздо более высокой доходности, чем сингапурские чиновники. Соответственно, гонконгцы могли позволить себе более высокое текущее потребление. Хотя, конечно, что с чем сравнивать – по сравнению с «нормальной» пенсионной системой Сингапур, где все сбережения находятся в полной сохранности и вложены в заграничные бумаги, может показаться небывалым раем…

В общем, будучи реалистом, я не могу ожидать ничего хорошего от создания такого рода фонда в нашей стране.

Правда, в России можно указать на ряд государственных обязательств, которые можно рассматривать как единовременные, не ведущих к появлению самовоспроизводящихся бюджетных мандатов. Таким государственным обязательством является, например, это выплата внешнего долга. Или – в случае проведения настоящей пенсионной реформы – таким обязательством могут служить условные пенсионные обязательства.

Реалистично ли осуществить привязку каких-то чрезвычайных доходов к этим обязательствам? На мой взгляд, шансов на это сегодня практически нет. Организованная государством пенсионная реформа – это завершающий элемент экономической реформы, до которого еще невероятно далеко. Пока не решены вопросы денежного устройства, бюджетного федерализма, дерегулирования – говорить об пенсионной реформе большого смысла не имеет. Разумнее просто консолидировать так называемый «пенсионный фонд» в бюджет и ликвидировать его самостоятельное существование. Что касается внешнего долга, то и здесь я бы сперва подумал о создании устойчивой системы, исключающей повторение циклов безрассудного заимствования и долгового кризиса.

Вернуться наверх

В заключение остановлюсь на двух частных проблемах, которые периодически всплывают в наших дискуссиях.

Речь идет о том, что бюджет, как утверждается, должен постепенно гасить свои обязательства, находящиеся в портфеле Центрального банка. Эти утверждения обычно сопровождаются заявлениями о необходимости выполнять взятые на себя обязательства, о наличии дополнительных ресурсов в бюджете и т.д. Кроме того, превышение бюджетных доходов над расходами – профицит бюджета – иногда рассматривается как мера «стерилизации», как некая полезная ценность сама по себе.

Если обратиться к приведенным выше таблицам, то станет видно – в 1999-2000 годах чистое погашение государственного долга, находящегося в портфеле Центрального банка, составило примерно 60 миллиардов рублей. Осталось еще около 500 миллиардов (цифры приходится приводить в рублях, а не долларах, так как долг не индексируется в соответствии с движением курса). Казалось бы, вот куда должны идти все дополнительные бюджетные ресурсы!

В действительности такой подход был и остается совершенно ошибочным. Он исходит из ложного представления о «независимости» центрального банка как некоего совершенно особого субъекта экономики – не частного, но как бы и не вполне государственного. На самом деле «независимость» центрального банка – не более чем техническое оформление его отношений с другими подразделениями правительства. Конечно, руководство центральных банков всячески пестует представление о своей особости, но это характерно для любых чиновников. Просто в данном случае на их стороне оказываются и ошибочные теории денег. Исторически центральные банки обычно создавались как полукоммерческие учреждения, наделенные монопольными правами – когда к этому наследию добавились «современные» теории денег, представление о том, что центральный банк должен быть независимым, стало превращаться в догму.

Даже если не рассматривать вопрос о необходимости центрального банка как института, то все равно ничего не препятствует рассматривать его как составную часть правительства. В любом случае имеет немалый смысл аналитически объединять балансы правительства и центрального банка (выше уже говорилось о полезности аналитического агрегирования балансов Центрального банка и Сбербанка). Об агрегировании счетов правительства и центрального банка походя уже упоминалось в Заметках экономиста – 7. Если помнить, что центральный банк – это один из структурных элементов правительства, то понятие «государственный долг в портфеле центрального банка» приобретает совершенно особое значение. Оно становится показателем монетизированного бюджетного дефицита, характеристикой прошлого, а не обязательством будущего. Если его, этот долг, по каким-то причинам желательно не списывать, а формально сохранять в составе активов центрального банка, то можно рассматривать его как некую ценную бумагу, приносящую бесконечно низкий процент с бесконечным периодом погашения. Когда в центральных банках вводится правило обязательного перечисления дохода в бюджет (за вычетом согласованных с правительством расходов на текущие нужды) – а такое правило, судя по всему, в развитых странах является стандартным – то тем самым и подтверждается условный, фиктивный характер государственного долга в портфеле центрального банка.

Наконец, о профиците бюджета.

Любой бюджет, и дефицитный, и профицитный, и полностью сбалансированный, в конечном счете представляет собой недобровольное перераспределение ресурсов от тех, кто их заработал, в пользу тех, кто их не заработал. Бюджет, сведенный с дефицитом, в дополнение к этому вносит искажение в представления людей о ценности их доходов, сбережений и денег. Специальные механизмы перераспределения, характерные для дефицитного бюджета, достаточно известны (они зависят от того, каким образом финансируется дефицит).

Однако бюджет, сводимый с профицитом, тоже порождает дополнительное перераспределение. Средства, изъятые в профицит, не исчезают в никуда. Если бюджет их не тратит, то изъятие средств приводит к понижению денежного спроса и, соответственно, цен на имеющийся объем предложения товаров и услуг. В этом и заключается перераспределение богатства от чистых налогоплательщиков к чистым налогонеплательщикам, которые пользуются благами сравнительного снижения цен («чистые» налогоплательщики – это те, кто отчисляют в форме налогов больше, чем получают назад; в современном мире поголовного налогообложения практически невозможно указать, кто конкретно является таким «чистым налогоплательщиком» – за исключением государственных чиновников, которые, естественно, в их число не входят – но это не отменяет самого факта разделения общества на два класса по этому признаку).

Среди макроэкономистов часто наблюдается любопытная интеллектуальная аберрация. А именно, все средства населения и фирм рассматриваются как имплицитно принадлежащие правительству. Соответственно, макроэкономист теряет различие между инфляционным финансированием бюджетного дефицита (как это имеет место, например, в Японии) – и сокращением бюджетного профицита (как это происходит в Ирландии). Для макроэкономиста это будет одно и то же – фискальное стимулирование экономики. Для него все одно: что недоотобрать изначально и так не принадлежащее правительству, что перераспределить чужое с помощью инфляционной фальсификации.

                        Отступление об Ирландии

Недавно имело место интересная публичная дискуссия между европейской денежно-финансовой бюрократией и правительством Ирландии.

Если кто не знает, Ирландия – уникальная страна. Средний рост ВВП – в краткосрочных внутристрановых сравнениях этот показатель еще имеет какой-то приблизительный смысл – с 1994 года составлял 8-9 процентов в год; по сравнению с 1980 годом ВВП вырос в два с половиной раза, тогда как в Западной Европе и ОЭСР в среднем – примерно в полтора. Ее опыт экономических реформ последних лет заслуживает отдельного обсуждения. Он, между прочим, доказал, какова истинная цена популярным рассуждениям о «врожденной склонности» к той или иной экономической системе, о всякого рода религиозных и прочих культурных предпосылках экономического роста. Как известно, все эти рассуждения отличаются замечательной ретроспективной объясняющей способностью в стиле теории флогистона: мол, такая-то страна достигла небывалых успехов, так как обладает культурной склонностью к капитализму. Подобного рода теоретики многократно садились в лужу, пытаясь экстраполировать исторические тенденции в будущее. В частности, как рассказывают, работа покойного Олсона, где он как дважды два объяснил, почему католическая Ирландия изначально была и будет обречена на отставание от протестантской Англии, увидела свет как раз в тот год, когда Ирландия обогнала свою бывшую метрополию по всем показателям (надо упомянуть, правда, что там имели место трансферы Европейского Союза, но их величина в последнее время была порядка 2-3 процентов ВВП и постоянно снижается).

Так вот, Ирландия в последние годы постоянно имеет бюджетный профицит где-то на уровне 6 процентов ВВП – при том, что в 80-е годы был дефицит порядка 10-12 процентов). Огромные иностранные инвестиции и быстрый рост благосостояния привели к статистическому росту цен, прежде всего на недвижимость. Ирландцы решили несколько снизить налоги – и без того низкие по европейским меркам – чтобы профицит сократить. Европейский Союз отозвался на это жесткими выступлениями, усмотрев здесь «инфляционный импульс». Что здесь характерно? Конечно, европейским социалистам низкие ирландские налоги – нож острый; любой успех капиталистической реформы вызывает у социалиста горечь и ненависть; но помимо этих, по-человечески понятных чувств, имеет место и указанное выше макроэкономическое заблуждение.

Так и в случае с профицитом как инструментом «стерилизации». Если бюджет, как следует из приведенной выше таблицы, к концу прошлого года накопил на счетах казначейства в Центральном банке до 9 миллиардов долларов, то это не предмет гордости. Понятно, что здесь огромную роль играет бесконечная игра в бюджетные кошки-мышки между правительством и Думой, но все равно ничего специально радостного в таком профиците нет. Единственное разумное направление его использования – оплата внешнего долга, какая-нибудь форма prepayment, авансового платежа. Однако, судя по всему, эта идея в правительственных кругах излишней популярностью не пользуется. В итоге эта сумма будет, видимо, в значительной степени израсходована через обычный бюджет, укрепив существующие мандаты и создав новые. Так что лучше, наверное, было бы эту сумму вообще не собирать.

Интересно, в этой связи, что здесь может возникнуть еще один, совершенно неожиданный поворот. Согласно стандартной методологии МВФ, остатки на счетах бюджета в центральном банке, – в отличие от остатков на счетах коммерческих банков в центральном банке, – в величину денежной базы не входят. По-видимому, объясняется это тем, что на величину бюджетных остатков центральный банк как бы автоматически погашает часть государственного долга. Теоретически такой подход, как было сказано выше, ущербен и неправилен, но большой роли не играет, так как обычно колебания остатков на счетах бюджета носят технический, промежуточный характер и взаимопогашаются в течение финансового периода.

В нашем случае пропорции величин оказываются слишком значительными, чтобы ими можно было пренебречь. Если указанные 9 миллиардов долларов остатков на счетах казначейства в Центральном банке в официальную статистику денежной базы не вошли, то в реальности это означает, что на конец 2000 года денежные обязательства Центрального банка составляют уже не 27 миллиардов долларов, а все 36 миллиардов. При этом резервы оказываются неизменными на уровне 30 миллиардов (напоминаю, все цифры сильно округлены). Тогда картина меняется, а наша оценка деятельности Центрального банка как образцово-консервативной, близкой к «валютному управлению», потребует некоторого пересмотра…

КОНЕЦ ТЕКСТА

| Вернуться наверх | Вернуться на главную страницу | Вернуться на оглавление раздела |