Политика / Иными словами

* * *

Политическая философия эпохи своей зрелости, которую мы относим к первой трети XIX века, наследовала свой язык от античных образцов, схоластики Средневековья, сарказма и рассудочности Просвещения и холодной аналитичности кальвинизма. Не знаю, случайно или нет, с возникновением позитивизма и марксизма, жанр, после короткого взлета, вошел в режим длительной деградации, финал которой происходит на наших глазах. И марксистские формулы, и сайентистские заклинания выродились в пародию. Первые – в штампы советских мертвых книг с их бесконечно дурной диалектикой производительных сил доброй воли, вступивших в решающую схватку с реакционными производственными отношениями (эта пара так и застыла в нескончаемой битве), вторые – в бессмысленную скороговорку постмодернистов, где обитают артефакты дискурса, неконгруэнтные разнообразию гуманитарных примитивов амбивалентного мира квазиполитических симулякров (а иногда и конгруэнтные, капризные, кодифицированно-коварные). Возможно я возьму на себя слишком много, но мне кажется, что подключение к политико-философским размышлениям широких масс, имевшее место с началом эпохи интернета, порождает новый язык обсуждения старых проблем. Его продуктивность покажет время, однако уже сейчас обращает на себя внимание его экономность, математичность и пригодность для обсуждения сложного содержания. «Частный взгляд» рад представить вниманию читателей статью известного интернетного писателя, которая по нашей просьбе была им подготовлена по материлам его высказываний в различных фрагментах сети.

Григорий Сапов

 

Павел Серебрянников

НАЦИОНАЛЬНОЕ ЕДИНСТВО ИЛИ
ТИРАНИЯ БОЛЬШИНСТВА?

С самого зарождения современных демократических государств идея демократии подвергалась критике с различных, порой неожиданных, позиций. В частности, многими уважаемыми людьми, например Обер-прокурором Святейшего Синода К.П. Победоносцевым, высказывался тезис о пригодности парламентской демократии только для для этнически однородных наций-государств Европы, но не для России, населенной множеством народов, исповедующих различные религии. Аналогичное утверждение иногда всплывало и в дискуссиях об условиях перезаключения союзного договора (когда этот вопрос еще был актуален) и в последующих обоснованиях необходимости распада СССР. Тезисы же о том, что для стабильной демократии необходимы национальное единство и массовый «средний класс» представляют собой общее место в современной демократической публицистике.  Но очень редко  удавалось встретить полное и изложенное открытым текстом обоснование этих заявлений. Постараюсь – в меру сил – восполнить этот пробел.

По мере построения обоснования я намерен решить еще одну задачу, ради которой доказательства используются в математике: мы получим точную (или, во всяком случае, более точную, чем общепринятая) формулировку условий, при которых демократия оказывается неустойчивой или неработоспособной.

По ходу дела нам придется ввести несколько определений – я постараюсь, чтобы они не слишком расходились с общепринятыми. Для начала определим сам термин «демократия».

Здесь я буду называть демократическим такое общество, в котором законодательные и оперативные решения утверждаются мажоритарным голосованием по принципу «один человек – один голос».

Нас в данном случае не интересует количество ступеней в избирательной системе – хотя многоступенчатые голосования и порождают интересные комбинаторные и теоретико-игровые задачи – для проводимого ниже рассуждения они не существенны.

Однако другой технический параметр системы голосования мы вынуждены будем определить: нас будут интересовать только голосования простым большинством, то есть мажоритарные в строгом смысле этого слова. Такое сужение задачи приемлемо потому, что все избирательные системы современных демократических государств относятся к этому типу.  Понятно также, что многие альтернативные принципы (например, единогласный выбор) в масштабах нации просто нереализуемы.

Наше определение не совсем точно совпадает с общепринятым. Так, нет требования, чтобы «общество» совпадало с «демосом», то есть множеством всех полноправных граждан данного государства. В этом смысле можно говорить не только о государственной, но и, например, о внутрипартийной демократии. Строго говоря, термин «внутрипартийная демократия» – это абсурд: партия, по русски – часть –  поэтому она никак не может быть народом, поэтому никакой механизм внутрипартийного принятия решений демократией в буквальном смысле быть не может.  Однако, с одной стороны, термин «внутрипартийная демократия» привычен тем, кто проходил советский курс «Истории КПСС», а с другой – все рассматриваемые нами ниже явления возможны и внутри партий. 

Ниже я буду использовать слова «граждане» и «избиратели» как взаимозаменяемые, хотя в случае той же внутрипартийной демократии это не синонимы.

Демократию, в которой мажоритарным голосованием может быть принято любое решение, мы будем называть неограниченной. В частности, современная Российская Федерация и Соединенные Штаты Америки не являются неограниченными демократиями, так как в них принимаемые законы и оперативные решения не должны противоречить Конституции, Конституция же простым большинством голосов изменена быть не может.

Для начала рассмотрим простую модельную ситуацию.

Пусть имеется государство с неограниченной представительной демократией.  Конкретный строй – парламентский, президентский или какой-либо еще – в данном случае не важен, но для упрощения дальнейших рассуждений будем говорить о парламентском строе.  За место в парламенте соревнуются две партии, назовем их остроконечниками и тупоконечниками. В предвыборной программе обеих партий имеется следующий пункт: «после прихода к власти мы физически истребим всех сторонников противоположной партии» (напомним, что демократия у нас, по условию, неограниченная).

Понятно, что при таком условии просто никто не придет голосовать, и победа на выборах будет обусловлена случайными факторами. Поэтому, если у главарей партии тупоконечников есть чуть-чуть соображения, они объявят сторонниками остроконечников  не только тех, кто прямо голосовал за них, но и тех, кто воздержится или иным способом попытается уклониться от демократического волеизъявления (возможно, для этих последних двух категорий граждан  уничтожение заменят отправкой в трудовые лагеря или введут какие-то иные  послабления).

Для человека, которому другие фрагменты политических программ партий безразличны, участие в таких выборах являет собой род безвыигрышной (а в крайнем случае весьма проигрышной) лотереи. Но после первых же выборов ситуация стабилизируется, и мы получим известный по советским временам «нерушимый блок коммунистов и беспартийных»: формально у нас по-прежнему остается демократия, но все не задумываясь голосуют «за», а реальные разногласия разрешаются методами, не имеющими ничего общего с мажоритарным голосованием. Вспомним, например, замечательный эпизод формального применения демократической процедуры к Н.С. Хрущеву, который во всех остальных аспектах (длительная тайная подготовка, стягивание войск и милиции) более напоминал византийский дворцовый переворот.

Если при формировании советского общества гражданская демократия была ликвидирована жесткими и прямыми методами, то внутрипартийная демократия в ВКП(б) подавлялась именно в соответствии с такой моделью.  Финальным шагом этого подавления был печально известный «съезд победителей», участники которого были отправлены в лагеря именно за то, что проголосовали не единогласно.

На первый взгляд, описанный механизм не работает при тайном голосовании – неизвестно, кого карать. Поэтому отцы-основатели современных демократий выдвигали принцип тайного голосования в качестве одного из обязательных требований. Это, несомненно, свидетельствует об осознании ими наличия проблемы. Но результаты заставляют нас усомниться в том, что они понимали проблему полностью. Дальнейший анализ показывает, что если участники голосования разделены хотя бы по округам, а округа неоднородны в каком-либо отношении, то, после того, как голосование состоится, вполне понятно, кого карать, а кого миловать. Тут, правда, репрессиям и прочим воздействиям подвергаются не отдельные голосовавшие, а социальные слои и/или  этнические меньшинства целиком. В частности, именно репрессии по социальному признаку и были основным механизмом подавления общегражданской демократии при строительстве СССР.

Ну хорошо, скажет читатель, но ведь у нас, к счастью, демократия все-таки ограниченная! Чтобы понять, возможны ли аналогичные (пусть и менее драматичные) события в ограниченных демократиях и должны ли мы всерьез считаться с подобными сценариями, нам придется ввести еще одно понятие, а именно перераспределяющей демократии.

Перераспределяющей я назову такую демократию, в которой мажоритарным голосованием могут быть приняты решения, прямо или косвенно нарушающие имущественные права граждан. Как показали еще экономисты-теоретики XVIII-XIX вв., к перераспределительным мерам относятся не только прямая конфискация имущества у одних и раздача его другим (например, налоговая система в сочетании с государственной благотворительностью), но и различные косвенные меры, такие, как эмиссия декретных денег (декретные деньги – перевод английского выражения fiat money – неразменные бумажные деньги – прим. ред.), регулирование цен, зарплат и даже «качества продукции» (что бы под этим ни подразумевалось), таможенные пошлины, экспортные и импортные квоты и т.п.

У любого явного или неявного перераспределения всегда есть проигравшая сторона («донор») и часто есть сторона выигрывающая, реципиент (так и хочется написать – «вампир»). Как показал опыт XX века, бывают также перераспределение без реципиентов, когда предполагавшийся выигрыш полностью «съедается» непредвиденными побочными эффектами.

Важно напомнить также о том, что в обществах со сложными схемами перераспределения «донорство» и «вампиризм» могут оказаться и мнимыми: не имея возможности разобраться в хитросплетениях государственного регулирования, люди вполне могут ошибаться относительно истинного направления перераспределения и ошибочно считать себя донорами (или реципиентами). Строго говоря, поскольку ценность субъективна, об «истинном» направлении насильственного перераспределения говорить вообще некорректно. Если человек под угрозой уголовного наказания отдает треть своего дохода и взамен под угрозой лишения родительских прав обязан отдать ребенка в «бесплатную» школу, мы не можем делать никаких  предположений о том, согласился бы тот же самый человек на добровольных основаниях отдать ту же самую треть дохода на обучение (пусть даже по той же самой  программе!).

Очевидно, что любая неограниченная демократия является также и перераспределяющей. Следует отметить, что опасно не только демократическое перераспределение, но и другие формы дискриминации, допускаемые наложенными на демократию ограничениями. Я заостряю внимание на имущественной дискриминации по нескольким причинам. Во-первых, имущественная дискриминация практически всегда болезненно воспринимается донорами перераспределения. Во-вторых, многие случаи «неэкономической» дискриминации (например принудительное обучение на неродном языке в «бесплатных» государственных школах) также содержат в себе значительную имущественную составляющую. В-третьих (по порядку перечисления, но не по важности), все современные демократии, в том числе и российская, относятся к разряду перераспределяющих – их Конституции недостаточно строго запрещают (как американская), просто допускают (как современная российская) или даже прямо требуют (как советская) те или иные формы государственного перераспределения.

Демократически управляемое перераспределяющее государство может реализовать описанный выше сценарий, только в более мягком варианте. Роль трудовых лагерей играет возможность оказаться донором перераспределения. Победители же получают статус реципиентов. Основная интрига остается той же самой, и есть все основания опасаться развития событий в том же направлении.

Таким образом, ни сам по себе факт ограниченности демократии, ни тайное голосование при наличии наблюдаемых  – имущественных, профессиональных, культурных, языковых, религиозных (я нарочно избегаю слов «классовый» и «этнический») различий в электорате не могут защитить нас от перерождения демократии в тиранию большинства.

При этом нам нужно вспомнить, что «большинство» само по себе также неоднородно, и внутри него – в частности, внутри партии, за которую голосует «большинство» – могут происходить аналогичные процессы.  В результате, группировка, устанавливающая таким образом свою тиранию, может составлять исчезающе малое меньшинство по отношению к обществу в целом. Сталинский ЦК ВКП(б) или история передачи власти Гитлеру дают нам примеры того, насколько малочисленна может быть группировка, приходящая к власти таким способом, и насколько быстро может развиваться процесс.

То, что действительно может замедлить развитие событий – так это целенаправленная политика «гарантий прав меньшинств», которая в современных демократиях часто принимает форму обратной дискриминации, когда перераспределительные преимущества достаются не тем, кто голосовал за действующую власть, а тем, кто ею недоволен. Полного развития эта схема достигла в США, где целые социальные слои живут, торгуя своим статусом «угнетаемых» и демонстративно недовольных по иным поводам.  Несомненные признаки движения в том же направлении видны и в современной России по отношению к электорату КПРФ. Впрочем, эта схема таит в себе другую опасность – разочарование большинства в действующей власти и в системе как таковой. В худшем случае это может привести к попыткам установить «настоящую демократию».

Таким образом, при режиме неограниченной (или потенциально – по умонастроению большинства –- неограниченной) демократии любое меньшинство встает перед выбором: либо терпеть постоянный риск дискриминации, либо, действуя в соответствии с принципом “if you cannot beat 'em, join 'em”, отказаться от своих «видимых другим» признаков меньшинства, ассимилироваться, «обеспечить общество, состоящее из морально и физически однородных [бесформенных и слипшихся – П.С.] живых существ» по выражению А. Гитлера.

Так, в XIX веке в Европе при возникновении парламентских государств многим из меньшинств оптимальным выходом представилась ассимиляция – и мы увидели нации-государства в той форме, как мы их знаем.

Но есть немало признаков, например расовые или религиозные, которые делают полную ассимиляцию невозможной или, скажем так, запретительно дорогостоящей. Даже и тотальная ассимиляция представляет лишь временное решение вопроса: бывает и «колбасная» миграция, и религиозный прозелитизм, да и на любом пустом месте может возникнуть диссимиляция, например по имущественным признакам. Таким образом, меньшинства в любом сколько-нибудь развивающемся обществе всегда есть, всегда были и всегда будут – и потому вопрос о возможной дискриминации перед ними также будет стоять всегда, пока демократия остается неограниченной.

Меньшинство располагает и третьим возможным образом действий, который состоит в том, чтобы активно бороться с реальной или мнимой дискриминацией. Смотря по обстоятельствам, эта борьба может принимать форму индивидуальной или массовой эмиграции, сепаратизма или, наконец, вымогательства «компенсаций» политическими или террористическими средствами.  Эмиграция, нередко означает замену шила на мыло – статуса меньшинства на родине на статус меньшинства на чужбине. Особенно это справедливо для индивидуальной эмиграции. Исключения из этого правила – например, переселение «русскоязычных меньшинств» из республик СНГ в Российскую Федерацию или евреев в Израиль – наверное следует причислить к разряду тех, которые подтверждают правило. К совсем другому разряду следует отнести случаи, когда представители меньшинств едут в страну, где они по прежнему будут в меньшинстве – но перераспределительное давление государства и, соответственно, опасность дискриминации действительно меньше, чем на родине. Примером такой эмиграции является эмиграция в США в XIX и начале XX века. Но предположим, что оба мыслимых сценария «счастливой эмиграции» почему-либо не реализуемы – вполне реалистичное предположение, не так ли?

Для того, чтобы предпринять какие-либо групповые действия, меньшинство должно сначала объединиться – спрашивается, не есть ли это тот самый  механизм образования множеств, которые мы знаем под названием «этносов» (в противоположность нациям) и марксистских «классов»? Ведь эти общественные структуры получили известность одновременно с ростом демократических (на начальных фазах своего роста, по современным меркам не очень-то и перераспределяющих, но все-таки) государств, и мы видим вполне рациональные предпосылки для их формирования.

Если это так, утверждения современных социальных философов, согласно которым идентификация человека с той или иной общностью представляет собой «преимущественно бессознательный» (рискуя навлечь гнев профессиональных психологов, социологов и кормящихся около этих дисциплин шарлатанов, я все-таки считаю «бессознательное» синонимом самообмана; вопрос же о том, действительно ли самообман распространен настолько, что составляет такую важную часть психики современного человека, как это утверждают психоаналитики, я предпочел бы оставить за рамками статьи) и чуть ли не мистический механизм, теряют основание. Сами общности представляют собой артефакт перераспределяющей демократии, а решение о присоединении к или ассимиляции в ту или иную общность может представлять собой результат рационального выбора. Вопрос, таким образом, состоит лишь в том, насколько часто человек осознает факт выбора и причины, по которым этот выбор именно таков.

Итак, в результате эволюции неограниченного (да даже и не обязательно совсем уж неограниченного, но имеющего право перераспределять имущество подданных) демократического государства мы рано или поздно – а, на практике, довольно быстро – получаем совокупность более или менее организованных «большинства» и «меньшинств».  Вопрос о степени легитимности заявлений политических партий о том, что они представляют интересы этих групп, я не намерен сейчас рассматривать детально. Понятно, впрочем, что внутри каждой из групп существует та же опасность внутренней дискриминации, и все рассуждения применимы и к каждой группе в отдельности. Для упрощения рассуждений предположим, что все участники каждой из группировок считают дискриминацию национального уровня более серьезной и актуальной проблемой по сравнению с внутригрупповыми различиями.

Таким образом, для меньшинств вопрос об организации и переходе от пассивного ожидания дискриминации к активным сепаратистским или вымогательским действиям – всего лишь вопрос времени. Представители большинства не могут этого не понимать. В силу субъективной природы ценности большинство так же не может точно знать, какой именно из конкретных экономических регулятивов данное конкретное меньшинство воспримет как дискриминацию (тем более, что, повторюсь, такое восприятие может быть ошибочным).

Таким образом, жизнь в перераспределяющем государстве хотя бы двух хотя бы в чем-то различных фракций, для меньшинства представляет жизнь под дамокловым мечом, а для большинства – жизнь на пороховой бочке. Все понимают, что рано или поздно оно сработает, но никто не может знать, когда именно и каким именно образом. Если меньшинств много, то ситуация для всех заинтересованных сил только усложняется и, соответственно, ухудшается.

В результате и большинство, и меньшинство оказываются в положении, которое провоцирует на следующий образ мыслей и действий: меня могут дискриминировать, тем или иным образом поразить в правах, ущемить и т.п., поэтому лучше я сделаю это раньше, да так, чтобы мало не показалось (насильственный сепаратизм, терроризм и др. со стороны меньшинств или резня со стороны большинства). Ксенофобия, таким образом, не обязательно вызывается, как часто считают,  мистическим «голосом крови» или неким «цивилизационным конфликтом», а может быть обусловлена вполне рациональным осознанием проблемы со стороны большинства – в сочетании, правда, с неполным анализом ситуации и рассмотрением далеко не всех вариантов ее разрешения. В данной статье мы  показывали, что корень этой проблемы состоит даже не в демократии как таковой, а в дополнительном условии – в неограниченности демократии или хотя бы только в ее перераспределяющем характере. Таким образом, само «большое» перераспределяющее – государство, во-первых,  превращает любой потенциальный критерий дискриминации в проблему, и, во-вторых, делает эту проблему практически неразрешимой. В частности, сложная «перераспределительная справедливость» часто является причиной, затрудняющей миграцию и сецессию, не давая противоборствующим группам даже практической возможности разойтись мирно, без бесконечных претензий что де мол, а вот вы у нас в 1342 году чайник украли.

Таким образом, подлинной проблемой является само по себе большое и неограниченное в своем росте государство, а воинственный сепаратизм, ксенофобия, национализм, империализм, перегибы с «политкорректностью» и прочие неприятные явления представляют собой лишь симптомы и неизбежные логические следствия его существования.