Политика / Для всех

М. В. Аничков

ВОЙНА И ТРУД

Мы начинаем публикацию замечательной книги. Журнальный вариант предваряет напечатание издательством «Социум» ее научного издания, снабженного выверенными ссылками, индексом и большой вступительной статей, написанной профессиональным историком. Тем не менее, считая, что журнальная публикация не может принести успеху книге никакого вреда, кроме пользы, мы, по соглашению с вышеупомянутым издательством, предприняли в этом и последующих номерах выкладку полного варианта труда М.В. Аничкова.

«Частный вгзляд»

Памяти моего отца,
Виктора Михайловича Аничкова

ПРЕДИСЛОВИЕ

XIX век покончил с рабством. ХХ век должен покончить с войною. Мы надеемся, что поколение, которое вступит в третью тысячу лет после христианской эры, так же мало будет тревожиться остатками военного времени, как мы не смущаемся остатками рабства в отдаленных и еще недоступных странах.

На наступление поры вечного мира следует питать надежду, но отнюдь не уверенность.

Оптимистический фатализм не раз оказывался врагом прогресса. Уверенность в непременном прекращении войн вредна именно для дела вечного мира.

Препятствия очень велики. Как ни распространена любовь к миру в наше время, при ложном направлении коллективных действий – национальных и международных – война останется навсегда уделом человечества. Истребительность современного оружия, со всеми возможными успехами военной техники, как показано на последующих страницах, нельзя считать – к счастью или к несчастью – фактором мира. Проекты вечного мира, проекты международных судов и международной организации, как показал горький опыт, не подвигают дела вперед. Даже торжественные международные акты, оказываясь иногда благодетельными и смягчая бедствия войны, сами по себе не приближают нас к совершенному прекращению войн.

Фритредерская концепция, в обычных и известных своих формах, благодаря прискорбным компромиссам, экономической косности и ложным представлениям о роли государства не в силах была, как показали факты, побороть национальный антагонизм.

Когда вопрос будет перенесен на более широкую почву, тогда только явятся симптомы лучшего будущего. Никакие единичные усилия, ни даже почин сильной государственной власти не могут дать заметных результатов. Только тогда, когда вся правительственная деятельность в правовых и самобытных государствах проникнется сознанием необходимости свободной и энергичной кооперации, всемирной и социальной, только тогда война исчезнет, как исчезло рабство. На этом пути потребуется всего больше жертв и усилий. История учит, что предрассудки охраняются сильнее, чем действительные интересы.

Наступающему веку предстоит тяжелая борьба. Издавая наш труд, мы стремимся содействовать разъяснению вопроса и, по мере сил, принять участие в общей работе.

ГЛАВА I.
Два течения современной жизни. Новейшая теория: «Война убьет войну». – Несостоятельность этой теории. – Война в древние века

Во время Крымской войны, в те дни, когда борьба под Севастополем достигла наибольшего ожесточения, вышел первый том «Истории цивилизации в Англии».

Считая мир высшим благом, а войну наибольшим бедствием, которое может постигнуть человечество, английский мыслитель усматривал в происходившей тогда кровавой распре утешительные признаки. «Для характеристики современного общественного состояния – писал Бокль, – в высшей степени важно, что мир, беспримерно продолжительный, прерван не так, как прежде, ссорой между двумя образованными народами, но нападением необразованной России на еще более необразованную Турцию».

Бокль надеялся, что время больших войн между цивилизованными нациями миновало. Исследуя причины «ослабления воинственного духа», он указывал, что изобретение пороха имело последствием учреждение постоянного войска, так как трудности войны и военные расходы увеличились, и явилась необходимость существования особого военного сословия.

Раньше вся Европа была громадною армиею, поглощавшею все прочие занятия, между тем с учреждением регулярного войска «установилось резкое отличие между солдатом и гражданином и появилось отдельное военное сословие; так как оно состоит из сравнительно меньшей части общей суммы граждан, то остальные получили возможность заняться другими делами».

Надежды Бокля оказались иллюзиями. Незадолго до его смерти «образованная» Франция напала на «образованную» Австрию, отняла у нее Ломбардию, отторгнув у своего союзника, объединяющейся Италии, две провинции – Савойю и Ниццу. Через четыре года после кончины Бокля, пруссаки и австрийцы ворвались в Данию и завоевали Шлезвиг и Голштейн. Два года спустя разразилась война 1866 г. и железный канцлер объявил, что великие вопросы должны решаться кровью и железом. После объединения Италии и Германии мир продолжался меньше четырех лет. Война 1870 г., начавшаяся по династическим предлогам, из-за династических интересов, скоро обратилась в массовое столкновение двух народов. Франция образовала несколько армий из поголовных ополчений. Германия двинула на театр войны свой ландвер в подкрепление таявших регулярных сил. В течение пятнадцати лет после предсказания Бокля «об ослаблении воинского духа» Европа была театром четырех войн, из коих последняя по размерам опустошительного действия не уступает наполеоновским кампаниям, а по долговременности превосходит каждую из них, за исключением Испанской войны.

В эти же пятнадцать лет за океаном разразилась война Южных штатов с Северными. Когда интересы свободного Севера и рабовладельческого Юга столкнулись, широко распространившееся в государстве образование не помешало грубой силе выступить на сцену. Уничтожение рабства и укрепление целости союза обошлось в миллион жизней и в несколько миллиардов долларов.

Если бы Боклю суждено было достигнуть нормальных пределов человеческой жизни, то он, конечно, вынес бы много грустных разочарований. Его вера в умиротворяющую силу знания, быть может, поколебалась бы. Он увидел бы, что его несбывшееся предсказание – коллизия его учения с неумолимыми фактами – послужит видным аргументом против надежды на наступление поры вечного мира.

С 1871 г. до наших дней европейский мир нарушен был новой войной России с Турцией. Хотя России 1877 г. нельзя уже придать того эпитета, который нашел уместным английский мыслитель в 1855 г., однако другая воюющая сторона, одержимая маразмом азиатской косности, мало ушла вперед со дня Парижского мира. Военная сила Турции прибавилась. Внутренний быт ее не улучшился. Болгарские зверства показали Европе, что «больной человек» (выражение «Турция, этот больной человек Европы» принадлежит Бисмарку – ЧВ) сохранил такие же дикие нравы, как и во времена великих султанов. Войну 1877–1878 гг. можно причислить к таким вооруженным столкновениям, которые являются как бы насильственным воздействием цивилизации на полудикие народы. Так что эта война, предпринятая с согласия европейского концерта в защиту угнетенных, сама по себе, быть может, и не вызвала бы разочарования в мыслителе, предсказывавшем недалекое прекращение войн между образованными нациями.

За исключением Балканского полуострова на остальном пространстве Европы мир не нарушался. Тучи на политическом горизонте собирались не один раз. «Гроза военной непогоды» проносилась мимо. В 1875 г. сильная партия при дворе и в армии побуждала императора Вильгельма к нашествию на Францию, вооружения которой возбуждали тревогу в старом фельдмаршале. Узнав о сформировании четвертых кадровых батальонов во всех французских полках, Мольтке выразил мнение, что лучше доконать опасного соседа, покуда он не успел кончить реорганизацию своего войска. Предприятие показалось, однако, опасным и было оставлено.

В 1879 г. стараниями Бисмарка был заключен тройственный союз, мало похожий на «лигу мира». Отношения Италии к Франции обострились. Отношения России к Германии изменились не к лучшему. На Эльзасской границе происходили инциденты, производившие переполох на бирже. Болгарские неурядицы расстраивали европейский концерт. Германия старалась приобрести мирным путем некоторое количество колоний, и эти старания, не смотря на то, что немцы занимали лишь земли, представлявшие “res nullius”, эти стремления привели к неприятным столкновениям с Англией из-за африканских земель и с Испанией из-за Каролинских островов.

Но войн, тех великих войн между образованными нациями, войн, которые должны были, по мнению Бокля, прекратиться навсегда еще в первой половине истекающего века, но которые ознаменовали двадцатилетие с 1859 по 1880, тех войн не было. Двадцать восемь лет армии европейских держав не сталкивались между собою. Двадцать восемь лет Европа наслаждалась, как говорили старые дипломаты, благами мира.

К сожалению, продолжительный мир сопровождается явлениями, имеющими зловещий характер. Наблюдается нечто совершенно противоположное ослаблению воинственного духа, которое английский мыслитель рассматривал как следствие учреждения регулярной армии, давшей будто бы народным массам и интеллигенции возможность забыть про оружие и предаться исключительно мирным занятиям.

Армии, казавшиеся 20-25 лет назад (в эпоху вовсе не мирную 1860–1870 гг.) почти максимальными для данного государства, увеличены в два и три раза. Отношение между мирным и военным населением показалось бы баснословным Наполеону и Фридриху Великому. Во Франции число тактических боевых единиц теперь равняется утроенному числу сравнительно с армией перед войной с Германией. Тогда на Рейне вторая империя, все время старавшаяся об умножении войска, выставила в виде так называемой "действующей" армии двести с небольшим батальонов. В наши дни эта действующая армия, т. е. в сущности боевая сила первой линии, выражается цифрой шестисот сорока семи батальонов. Кавалерия и артиллерия возросли, конечно, в соответственном размере. За этой силой стоит трехмиллионный резерв; не тот резерв, миллионный лишь по спискам, не то ополчение, которым пугал Европу Наполеон III, не та национальная гвардия, которая для внешней войны оказалась таким ненадежным элементом; нынешний резерв и территориальная армия есть действительно грозная сила. Это обученные, уволенные из армии солдаты; для них полностью заготовлено оружие, амуниция и даже провиант.

Германия, глядя на соперницу, не осталась в долгу. Вместо прежних пятнадцати корпусов, представлявших, казалось, наивысшее развитие вооруженной силы, имеется двадцать (скоро будет двадцать три). Почти все полки, в подражание французам, скоро переформируются из трехбатальонного в четырехбатальонный состав. Для резервной армии созданы новые кадры с целью скопления во второй боевой линии новых миллионов солдат для пополнения выбывших из строя и образования новых армий.

Австрия и Италия, несмотря на грозящее банкротство, напрягают все усилия, чтобы не отстать от соседей. Первая формирует пятнадцать, вторая двенадцать корпусов, не считая, конечно, миллионов резерва и ополчения. Кроме России и Англии четыре военные державы усвоили такую систему военных наборов, пред которой конскрипция первой империи покажется детской игрой. Все, решительно все молодое поколение поступает в ряды армии. Статистические цифры, показывающие число лиц, достигающих ежегодно двадцатилетнего возраста, не служат, как прежде, предельной чертой, до которой может дойти численность армии, а прямо и хладнокровно берутся как исходное положение для вычисления: сколько следует сформировать тактических единиц, чтобы все без малейшего исключения силы эти были влиты в соответственное воинское русло.

Поколение, переживающее такие вооружения, склонно считать мир исключением, а войны вечным уделом нашего земного существования. Предсказание Бокля о прекращении войн, не сбывшееся в период 1860–1870 гг., оказалось ошибочным и в период мира. Войн не было, но вся Европа превратилась в громадную армию. Ряд великих европейских войн и неимоверные вооружения, последовавшие непосредственно за несбывшимся прорицанием, заключают эпоху.

В наше время слышны пророчества иного рода. Автор книги «Вооруженный народ» – “Das Volk in Waffen” – (первое издание вышло в мае 1883 г.) барон Гольц, офицер прусского генерального штаба, участник франко-германской войны и организатор турецкой армии, так заключает свои исследования, посвященные «вооруженному народу»: «Пока народы будут добиваться земных благ, пока они будут заботиться о том, чтобы обеспечить своим грядущим поколениям пространство для развития, спокойствия и уважения, пока они, руководимые великими умами, будут стремиться к осуществлению, вне пределов ежедневной потребности, политических и культурно-исторических идеалов, – до тех пор будут существовать войны».

* * *

Война есть жребий человечества и неизбежная судьба народов. «Вечный мир на этом свете не дарован смертным».

Если согласиться с таким мнением, то кровавые столкновения недалекого прошлого и постоянно возрастающие вооружения в конце XIX в. приводят к убеждению, что прекращение войн, – хотя бы и в далеком будущем, – есть утопия.

Наблюдаются, однако, и явления иного порядка. Свежо предание о Седане и Плевне. Без устали идет формирование миллионных армий; но существуют факты, ослабляющие грозное впечатление недавних войн и современных вооружений.

С никогда не виданной силой развивается всесветная кооперация. В нескольких важнейших сферах человеческой деятельности прочно устанавливается солидарность общечеловеческих интересов.

С наибольшей очевидностью единение замечается в прогрессе научного знания. Наука утратила национальность. Достоянием всех и каждого делается всякое научное открытие. Где бы ни жил мыслитель или ученый, его работами пользуются все народы. Чрезвычайное развитие удобства, скорости и дешевизны средств сношения и способов передвиженья повело за собою непрерывное общение деятелей науки во всех странах земли.

В прежнее время проходили месяцы и годы, прежде чем француз узнавал о работе немца, прежде чем англичанин знакомился с открытиями североамериканца, Ньютон и Лейбниц, открывшие в 1684 г. дифференциальное исчисление, целые годы спорили между собой, прежде чем изучающие математику узнали долю каждого из двух – в совершившемся основании сверхопытного символического анализа. В 1846 году. также два ученых, француз и англичанин, почти одновременно и независимо друг от друга открыли новую планету без помощи телескопа, путем приложения анализа к исследованию орбит небесных тел. Чтобы списаться между собой и поведать всему читающему миру об открытии Нептуна, Леверрье и Адамсу достаточно было нескольких дней.

Когда в конце прошлого века в Соединенных штатах Робинсон предложил применить пар к передвижению тяжестей по сухому пути, то, может быть, не ранее как через год или два в Англию пришло смутное известие о странной идее американца, признанного особо назначенной комиссией за сумасшедшего. Пароходы и железные дороги распространялись с трудно понятной для нас медленностью. Фультон в начале нынешнего столетия проехался на своей паровой лодке, а еще в 1853 г. сомневались в пригодности пара для военного флота.

Подобные недомыслия и замедления отошли в область предания.

Привилегия на изобретение телефона выдана была Грегаму Беллю в сентябре 1876 г. Через три года над тысячей городов висела уже телефонная сеть. Астрономические исследования ведутся всеми обсерваториями сообща; прекратился в последние годы и пресловутый спор о первом меридиане. Науки философские и политические представляют еще более объединяющее влияние. Историки и экономисты всех наций образуют, можно сказать, одну корпорацию.

Научные исследования ведутся дружными усилиями цивилизованных народов.

Всемирный союз науки утвердился незыблемо.

В мире искусства единство идеалов торжествует над самой живой национальной неприязнью. Непрерывное общение наблюдается между художниками, поэтами, композиторами всего мира. Когда влияние расстояний исчезло, стало выясняться счастливое соотношение между духом национальности, дающим искусству наибольший импульс развития, и общечеловеческими стремлениями к прекрасному и доброму, укрепляющими и освежающими творческие силы. В искусстве с удивительной ясностью выступает в наши дни одновременная дружная эволюция ряда самостоятельных независимых концепций. Народное самосознание именно в области высших созданий человеческого духа достигло небывалой прежде чуткости; вместе с тем недавняя нетерпимость исчезла. Таланты, наиболее народные, ищут всего сильнее живого общения с чужеземным творчеством. Различие языков перестает быть преградой.

Следствием являются такие невероятные в былые годы факты, как влияние русских писателей на литературу Англии, Франции, Германии. Тургенев, Достоевский, и в особенности Лев Толстой, повествуя на малодоступном языке о чужой жизни, заняли видное место среди европейских художников-мыслителей. Трудность перевода преодолевается и для русских писателей: несомненный признак завершившегося общения всех литератур.

В пластических искусствах, где несходство языка не мешает единению, оно стало еще сильнее, еще очевиднее. Музеи и выставки всех столиц образуют как бы отделения мировой сокровищницы. Берлин, Мюнхен и Вена дают доступ картинам и статуям французского Salon в свои Austellungen. В музыке исчез в последние десять лет всякий след национального антагонизма. «Лоэнгрин» и «Валькирия» появились в Grand Opera. Представление «Лоэнгрина» сопровождалось неприязненными Германии уличными манифестациями, не имеющими никаких серьезных последствий. Вторую оперу, в мае 1893 г. Париж встретил спокойнее на бульварах и с восторгом в стенах театра. Народный германский эпос, переложенный Вагнером в обаятельную музыкальную трилогию, совсем увлек пеструю и пресыщенную публику tout Paris. Вся горечь воспоминаний о нашествии не помешала успеху национального немецкого композитора.

Установившаяся окончательно в области научного исследования и художественного творчества кооперация народов начала проявляться одновременно в промышленности и административной деятельности. С наибольшей силой выясняется стремление к единству в тех функциях государственного механизма, которые посвящены ускорению, удешевлению и усовершенствованию средств сношения и путей международного сообщения.

Всемирный почтовый и телеграфный Союз, с общей таксой, с общими правилами, приучает правительственные органы, заведующие невидными, но важными делами, относиться к иностранной администрации как к сотруднику в общей работе. Публика за одну и ту же ничтожную плату пользуется услугами Союза при отправлении письма в ближайшие города или отдаленные края земного шара, публика приучается изо дня в день к мысли о солидарности всех стран. Еще с большей силой проявляется то же влияние при помощи паровых путей. Кроме России на одном конце Европы и Испании на другом, все государства континента имеют одну и ту же рельсовую колею. Одни и те же вагоны циркулируют от берегов Ла-Манша до Константинополя и от Варшавы до Пиреней. Французские компании владеют линиями, оканчивающимися в Кельне, Женеве, Генуе. Проездные купоны для поездок во все города Европы выдаются на каждой значительной станции. В Петербурге можно взять билет до Берлина, Вены, Парижа, Лондона. Пароходные компании входят в соглашение с железными дорогами Старого и Нового Света и водяные сообщения сливаются в одну сеть с рельсовыми.

Облегченные и удешевленные переезды содействуют частому образованию международных конгрессов, занятых обсуждением, при участии представителей всех культурных стран, наиболее насущных, жизненных вопросов. Впереди всего стоят нужды народного здоровья; собираются съезды, посвященные санитарному делу. При совершенно расшатанной вере в спасительность карантинов естественно является потребность в других мерах для обеспечения от распространения заразы.

Особый вид сближения между народами представляют всемирные (преимущественно промышленные) выставки, которых не знали еще в первой половине XIX в. Только в новейшее время жизнь потребовала международных мирных состязаний на поприще труда; состязаний периодических, стремящихся к наглядному выяснению достигнутых в том или другом периоде человеческим знанием и талантами результатов. Мы уже свыклись с этими собраниями; но в первую четверть XIX в. решительно все усомнились бы в возможности чего-либо подобного.

* * *

Перед нами два течения. В современной жизни замечаются как бы два противоположных процесса; один – накапливающий и питающий вражду, рознь, другой – несущий мир, соглашение, единение. Развиваются гигантские вооружения, грозящие в грядущем всеми бедствиями ожесточенной борьбы, и одновременно нарождаются невиданные прежде явления, обещающие как будто устранить мало помалу войны между цивилизованными странами.

Создались и два различных учения о путях к вечному миру. Сторонники первого учения надеются, что вооруженные столкновения, делаясь все гибельнее, все разрушительнее, станут наконец невозможными. Конечным результатом формирования миллионных армий и усовершенствования орудий истребления будет вечный мир. Война убьет войну.[1]

Сторонники второго учения, опираясь на многочисленные свидетельства всемирного единения, уверены, что правовые отношения, столь бесповоротно укрепившиеся в социальной жизни, перейдут и в область международных отношений. Неоднократный успех третейского разбирательства споров между государствами указывает на средство для окончательного прекращения войны. Учреждение международного суда водворит мир.

Мы рассмотрим подробно эти оба учения о достижении вечного мира.

* * *

Еще герцог Веллингтон «опасался», что подводная мина сделает морское сражение немыслимым. Указания на благодетельную роль усовершенствованных ружей, пушек и бомб не раз высказывались в печати и с кафедры в последнее время. С наибольшей определительностью и сжатостью такой взгляд сформулирован Д.И. Менделеевым.

«Не подлежит сомнению, – говорит он, – что введение общераспространенного пороха, найденного почти случайно китайцами и монахами, настолько урегулировало дело войны, что войны стали реже потому, что вместо действия с преобладанием единиц (довольно вспомнить Ахиллесов и Гекторов) наступила пора действия организованных масс, и личные внешние качества стали на второй план, так как сражающиеся удалились друг от друга на расстояние, определяемое гибельностью огнестрельного оружия.

Примечательно, что обращающие на себя общее внимание новые виды бездымного пороха, как по своим материалам (нитроглицерин, пироксилин и т.п.), так и по своим окончательным формам (например, порох Вьейля, Абеля и Дьюара и др.) обязаны открытием и выработкой способов производства ученым – исследователям взрывчатых веществ. Это показывает, что здесь уже кончилась эпоха случайностей и началось дело, как всякое научное, рациональное и развивающееся в своих основах.

И чем дальше будут стрелять ружья и пушки, тем, без всякого сомненья, войны будут реже, и когда, что ныне уже очень близко по времени, ружья будут бить на расстояниях, при которых не видно стрелка и неслышно выстрела, тогда, с одной стороны, каждому будет виднее, чем доныне, лотерейность войн, а с другой стороны, нагляднее выступит и в этом деле значение знания, разумности, предусмотрительности и гуманности, которые прекратят войны. Эти соображения ведут к тому заключению, что изучение взрывчатых веществ и усовершенствование силы огнестрельного оружия – один из лучших и верных путей к достижению общего мира. Имеет надобность вникнуть в этот предмет и случай узнать в этом отношении мнение многих передовых людей, и, будучи сыном своей страны, которой нельзя не пожелать вечного мира, я, не обинуясь, говорю, что изучение взрывчатых веществ имеет, между прочим, целью упрочение всеобщего мира, что охота воевать обратно пропорциональна по крайней мере квадрату (если не кубу или еще высшей степени) расстояний или дальности боя оружия, что закономерно, управляя скоростью горения взрывчатых веществ и увеличивая начальную скорость выкидываемых снарядов, современность содействует высшим сторонам просвещения и прогресса и что разработка знания взрывчатых веществ отвечает как прямым, так и косвенным целям мирных успехов науки и промышленности».[2]

* * *

Мы совершенно не разделяем взглядов так прямолинейно высказанных Д.И. Менделеевым. Мы постараемся показать, что он ошибается так же, как ошибался герцог Веллингтон. По нашему мнению, война никогда не убьет войны.

Когда воины доисторических времен увидели в первый раз лук и стрелы, впечатление, которое произвело на них это орудие смерти, надо думать, далеко превышало нынешний страх перед бездымными магазинками.
Какая сила и какое мужество могло устоять против искусного стрелка? Метнув копье могучей рукою, можно было сразить врага в нескольких шагах, но стрелы били дальше. Упругость тетивы, натянутой рукою, оказывалась сильнее размаха мускулов. Ахиллес, божественный Ахиллес, побеждавший всех в рукопашном бою и почти неуязвимый под выкованной Вулканом броней, погиб под стрелою, пущенной женолюбцем Парисом. Успех в битве давали, однако, не стрелы, а храбрость бойцов, дружно бросавшихся с мечом и копьем на вражеский строй. Стрелы иногда отравляли, чтобы самая легкая рана причиняла мучительную смерть. К концам стрел прикрепляли смоленую паклю, которую зажигали. Во время боя такое страшное оружие оказывалось, однако, мало действительным. Для Греции времен Перикла, для воинов Аттики и Спарты метательное оружие представлялось не стоящим внимания.

В IV веке до Р.Х. изобретены были катапульты и баллисты, машины для метания стрел, камней и заостренных бревен. Спартанский царь Агезилай, увидав первый раз баллисту, воскликнул: «Теперь погибла воинская доблесть». Опасение царя оказалось напрасным. Только при осадах городов и можно было применять страшные машины. В полевых боях их не видно. Александр Македонский побеждал несметные полчища персов натиском густых рядов своей фаланги, вооруженной копьями.

Кроме стрел для поражения врага служили в древности камни. Герои Илиады просто схватывают сильными руками камни, лежащие на поле битвы, и сокрушают ими самые крепкие панцири и щиты. Позже появляется праща – оружие, которым Давид убил Голиафа. Искусство бросания камней процветало на Балеарских островах, где набирались целые отряды ловких пращников. Самое название этих островов произошло от ballein – метать, бросать. Балеарские стрелки участвовали в войсках Ганнибала, а позже в римских армиях. Видное место занимали они в армии Цезаря, во время завоевания Галлии.

Рассматривая пращу, наблюдая камнеметные упражнения балеарцев, не мог римлянин заключить, подобно Агезилаю, что сила, мужество, стойкость не важны; все дело в большем количестве искусных пращников, способных перебить самых доблестных воинов.

На деле оказалось иное. Надежды и опасения, связанные со стрелами, баллистами, пращами, оправдывались в слабой степени. В одиночной борьбе, в какой-либо незначительной схватке или при особых условиях, при защите или осаде городов метательное оружие могло дать успех. В сражениях, где участвовали не шайки, не толпа, а сколько-нибудь организованное войско, метательные орудия имели немного значения. Несмотря на то, что древние армии не обладали теми превосходными, облекающими все тело латами, которые появились только в средние века, от стрел и камней гибли немногие воины.

Анализ древнего боя, сделанный на основании сохранившихся подробных и достоверных описаний битв при Каннах и Фарсале, анализ, сделанный талантливым французским писателем, позволяет рассеять заблуждения и недоразумения относительно сущности того явления, которое представляет вооруженное столкновение двух враждебных сборищ людей. Полковник Пик (Pick) на основании сочинений Полибия и Цезаря, доказывает с неотразимой убедительностью, что и в древние времена, в эпоху господства копья, меча, палицы, щита, стрел и пращей никогда не было массового и продолжительного рукопашного боя. Всеобщая сеча или свалка, т.е. множество одиночных боев, в которые будто бы вступают перемешавшиеся между собою толпы воинов, существуют только в воображении поэтов и художников.

Лучники и пращники представляли легкую пехоту, дружины стрелков. Они завязывали бой. Фукидид характеризует бой легких войск, говоря: «По обыкновению легкие войска взаимно обратили друг друга в бегство».

Стрелы и камни носились и поражали как стрелков, так и стоявших за ними воинов. Но потери, которые несли при этом оба войска, число убитых и раненых так не велико, что историки признают его не стоящим упоминания. Взаимное бегство легкой пехоты часто было намеренно. Поле очищалось, чтобы дать место сомкнутым фалангам и легионам. Пустив свои пилумы, строй воинов дружно нападал на врага. Начинался рукопашный бой передних рядов, но длился недолго. Скоро одно из столкнувшихся воинств поворачивало тыл и начинало отступать. Мужество задних рядов таяло по мере гибели первых шеренг. Тот, кто выдерживал бой хотя бы минуту долее, делался и победителем, и истребителем, потому что отступающие, бегущие не оказывали сопротивления, и после удачи наступала coedes – бойня, массовое убийство оробевших, спасающихся и бросающих оружие людей. В решающем бою передовых бойцов погибало, с той и с другой стороны, ничтожное число людей, во время же бегства побежденных истребляли поголовно. При Эксе Марий нападает на тевтонов неожиданно с тыла. Страшная резня; убито 100 000 тевтонов и только 300 римлян. При Пинде легионы Павла Эмилия побеждают фалангу Персея; избивают 20'000, берут в плен 5'000, теряют самое незначительное число.

Легионы разделялись на манипулы или когорты, отдельные батальоны, строившиеся в шахматном порядке. Когорты первой линии нападали; если им не удавалось сломить мужества врага, а, наоборот, они сами начинали колебаться и утомляться, их отводили назад, в интервалы, и их сменяли когорты второй линии, ранее выжидавшие на расстоянии, безопасном от стрел, камней и дротиков. Вторую линию сменяла третья. Такая тактика и дисциплина торжествовала над неприятелем не только более многочисленным, но и более мужественным. Легионы почти всегда обращали в бегство и страшно стремительные лавины варваров, и эллинские фаланги, с их лесом копий. Изобретение легиона основано на знании человеческого сердца. Когда сталкиваются сомкнутые воедино массы вооруженных людей, то ни одна из них не может держаться долго. Действительное самоотвержение, действительное презрение к смерти представляет редкое качество и есть удел немногих избранных натур. Тактика и дисциплина римлян одолевала громадные скопища варваров (из которых каждый силой и мужеством превосходил легионеров) именно потому, что смена линий, составленных из отдельных манипул или когорт, связанных дисциплиной – истощала силы противника. Римский легион держался достаточно долго, чтобы храбрость диких врагов испарилась. Либо держась с фронта, либо нападая с флангов или с тыла, нужно было добиться не истребления противника (что возможно только в бою один на один), не уменьшения его численности, не нанесения ему громадных «потерь»; нет – нужно было чувство стадного мужества превратить в чувство стадной паники.

Если войска варваров или фаланги были предводимы полководцами, умевшими заставить их держаться дольше против римских когорт или если удавались внезапные охваты и нападения с тыла, тогда бежавшими и истребляемыми оказывались победоносные легионы.

При Каннах 86 000 римлян сражаются с пятидесятитысячною сборною армией Ганнибала, состоявшею из карфагенян, нумидийцев, испанцев и галлов. После того как бесплодная борьба легкой пехоты окончилась, Ганнибал пустил вперед испанцев и галлов, которые, более мужественные вероятно чем римские легионеры, твердо держались под напором тяжелых и стройных манипул, но вскоре, как говорит Полибий, «уступили напору» и стали отступать. Это отступление входило в расчеты полководца. Когда римская пехота вообразила врага побежденным, она пустилась преследовать и, разрывая вражескую линию, сплошной массой напирала на отступавший центр карфагенян; тогда справа и слева на римлян нападали тяжело вооруженные африканские фаланги. Легионы останавливаются. Бежавшие галлы и испанцы возвращаются и нападают с фронта и на римлян, атакованных уже с обоих флангов. Бой возобновился, но длился недолго. Кавалерия Ганнибала успевает опрокинуть римских всадников и нападает на легионы с тыла. Тогда, увидев себя окруженною, вся масса объята паникой и бежит: бежать некуда. Наступает страшное coedes. «Оружие выпало из рук римлян» – заключает Полибий.

При Фарсале легионы Цезаря сражаются с легионами Помпея. У Помпея было свыше 55 000, у Цезаря не более 22 000. С той и другой стороны основу армии составляли дисциплинированные когорты, испытанные в предшествующих боях. В числе войск Помпея было 7 000 кавалерии и 4 200 лучников и пращников, грозивших «засыпать» врага стрелами и камнями.

Кавалерия и легкие войска предназначались Помпеем для охвата более слабой неприятельской армии с ее правого крыла. Цезарь предвидел это намерение, выставил справа свою немногочисленную кавалерию и в то же время приготовил особый резерв из отборных и самых надежных когорт, поставив их в четвертой линии, за тройным строем своих главных сил. Битва началась. Две линии легионов Цезаря бросились вперед. Легионы Помпея храбро встретили атаку. Что случилось дальше – ясно видно из сжатого и точного рассказа великого римлянина.

«Кавалерия Помпея, согласно полученному приказанию, бросается с левого крыла и толпа лучников рассыпается во все стороны. Наша кавалерия не выдерживает атаки и несколько отступает. Кавалерия Помпея, вследствие этого, сильнее наседает, начинает развертывать свои эскадроны и охватывает нас с открытого нашего фланга. Лишь только Цезарь замечает это намерение, он дает сигнал своей четвертой линии, составленной из шести когорт. Последняя тотчас же приходит в движение и атакует с такой силой и так решительно всадников Помпея, что они не выдерживают и все, давя тыл, не только отходят, но, ускоряя бегство, быстро скрываются в самые высокие горы. По уходе их лучники и пращники, покинутые без защиты, все перебиты. Тем же шагом когорты устремляются за левое крыло Помпея (армия которого держится и все еще не уступает) и охватывают его с тыла».

«В то же время Цезарь выдвигает свою третью линию, которая до тех пор спокойно стояла на своем месте. Когда эти свежие войска заменили усталых, то солдаты Помпея, с другой стороны охваченные в тылу, не могут долее держаться и обращаются в бегство».

«Цезарь потерял в этом сражении всего 200 солдат; но около 80 храбрых центурионов были убиты. Из армии Помпея погибло около 15000 человек, а с лишком 24000, бежавших в горы, которых Цезарь велел окружить окопами, сдались на следующий день».

Описания Полибия и Цезаря показывают нам характер боя древних. Прежде всего видно ничтожное материальное действие метательного оружия. Искусный пращник или стрелоносец, взятый отдельно, убил бы, наверное, легионера, вооруженного мечом и копьем. Армии, обладающие несколькими тысячами стрелков, могли ли надеяться истребить мужественного врага? Нет. На самом деле оказалось, что Парис мог убить Ахиллеса, но тысяча Парисов ничего не могла бы сделать с сотней Ахиллесов. Условия одиночной схватки оказываются несходными со столкновением масс. 4000 лучников и пращников перерезаны несколькими сотнями дисциплинированных ветеранов Цезаря. Мириады камней и стрел убивают у римлян только нескольких воинов. Меткость одиночного прицела исчезает в битве. Тем не менее пращи и луки сопутствуют всем древним армиям. Стрелы и камни убивали немногих, но страх внушали почти всем. Нужно было немало мужества и дисциплины, чтобы двигаться вперед под градом стрел и камней. Агезилай был не прав, думая, что метательная машина обратит в ничто воинскую доблесть; действие метательных снарядов древности было ничтожно. Но нравственное влияние их было весьма значительно. Только тогда, когда на помощь к мужеству являются дисциплина, внутренняя спайка, привычка к повиновению, воинские приемы, вошедшие в плоть и кровь еще в мирное время, – только тогда строй воинов, вооруженных мечом и копьем, подвигается вперед среди града камней и снопов стрел. Первая линия легиона принимала их на себя. Вторая и третья (иногда четвертая) строились дальше полета стрел и потому вступали в бой как свежие резервы на смену первой линии.

Если пилумы, стрелы, камни имели так мало материального влияния и являлись второстепенным средством победы, то не оказывалось ли истребительнее рукопашное оружие: пика, меч, секира, кинжал, палица? Приведенные описания, точный рассказ, дошедший до нас о великих битвах древности, дают отрицательный ответ.

При Фарсале происходит бой, длящийся несколько часов, и 45 000 человек отличного войска Помпея, после борьбы, в которой они не могли потерять больше 200-300 человек (ибо при равной храбрости, равном оружии и равном умении владеть им они не могли потерять больше легионов Цезаря, где убито было не более 300), – 45000 бегут. Массовое убийство (coedes) бегущих и бросивших оружие и плен остальных является уже результатом победы, т.е. наступает после окончания боя. Легионеры Помпея, сталкиваясь с линиями врагов с фронта, в то же время услышали сзади клики атаки шести когорт Цезаря. Тогда мужество исчезло, паника превозмогла дисциплину и сорокапятитысячное войско побежало. Тогда только мечи и копья могли начать свою истребительную работу.

При Каннах римская армия, вооруженная лучше карфагенской, встретила отпор там, где предполагала победу; в то же время увидев, врага со всех сторон, после недолгого боя передних шеренг армия объята паникой, бросает оружие и дает себя перерезать.

Следовательно, не только стрелы и камни, но и мечи и копья оказываются смертельно опасными только для побежденных. Поражение происходит не от худшего оружия, не от меньшего искусства фехтования, не от превосходства в числе. Победу давало сочетание мужества, дисциплины, воодушевления, доверия к вождям; наконец, таланты полководца, т.е. сочетание решимости с осторожностью, ясности мысли с воображением, предусмотрительности и спокойствия с внутренним огнем. Недостаток дисциплины и искусной тактики ведет к тому, что войско более многочисленное, отлично вооруженное и более доблестное разбито после недолгого и, что всего изумительнее, после рукопашного боя. Так и было со стотысячным скопищем галлов при Эксе, бежавшим пред несколькими легионами Мария. Так случилось во всех других боях. Грозный феномен – столкновение двух вооруженных масс – развивается и оканчивается по совершенно иным стадиям, чем одиночный бой. Есть люди совершенно бесстрашные; они представляют редкое исключение. Есть люди абсолютно трусливые; в доблестных армиях их очень мало. В общем, каждое войско имеет некоторый запас мужества, при благоприятных обстоятельствах и условиях держащийся долго – тогда одерживается победа; при неблагоприятных – быстро испаряющийся: тогда наступает поражение и гибель. Древний бой, происходивший на небольшом пространстве и всегда в открытом месте (причем каждый сражающийся мог видеть всю армию), древний бой полон интереса именно ради возможности изучать нарастание и уменьшение коллективной стойкости, которая во все времена была и будет решающим фактором успеха на войне.

Древний бой дает истинное понятие и о влиянии оружия, метательного и рукопашного, на победу или поражение. Лучшее вооружение было важно только по своему нравственному действию. Участь многотысячного войска решалась боем немногих, и даже не боем, а впечатлением этого боя на массу. Следовательно, с чисто материальной точки зрения было безразлично, чем было вооружено войско, лишь бы оружие вселяло уверенность в своих и страх в противников. Пращи и луки были полезны не потому, что выводили из рядов многих противников, а потому, что, грозя наступающей армии градом стрел и камней, расхолаживали первый пыл храбрости, уменьшали стремительность первого импульса. Меч, копье и щит были необходимы; но не для того, чтобы в общей рукопашной свалке (никогда не имевшей места) переколоть и перерубить большинство врагов, а для того, чтобы с бодрым духом, в сомкнутых когортах напирать на врага и либо стремительной фронтальной атакой, либо неожиданным охватом превратить массовое мужество враждебной армии в массовую панику. Галлы перед решительной битвой, по словам Полибия, в знак презрения к ударам раздевались голыми и с длинным мечом в руках бросались вперед, с доблестною стремительностью, до какой римляне, быть может, никогда не доходили. Вид нагих храбрецов с длинными волосами наводил ужас на легионы. Но дисциплина и тактика римлян вообще оказывались сильнее, потому что порыв варваров скоро проходил. Постоянная смена усталых когорт (т.е. несколько расстроенных и оробевших) свежими, нападение линии за линией с фронта и с флангов приводили диких храбрецов в отчаянье и они бежали. Когда им предводительствовал Ганнибал, они побеждали римлян. Преисполненные слепого доверия к искусному и хладнокровному вождю, они держались дольше, и бежать или сдаваться приходилось тяжело вооруженным легионерам.

Конное войско также имело только моральное влияние до победы и материальное после нее. Когда конница бросалась на пехоту, то все зависело от присутствия духа и дисциплины последней. Человек во все времена сильно опасался быть раздавленным лошадью. Если строй пехотинцев, видя несущуюся на него массу всадников, начинал отступать и стремился укрыться, отступление превращалось в бегство, и пехотинцы истреблялись, т.е. бегущих настигали, кололи, топтали, рубили.

Если же налет конницы выжидался с бодрым духом и выставленным вперед копьем, тогда конница поворачивала обратно, не достигнув до неприятельского строя, или, видя перед собой грозные ряды щитов, пик и мечей, всадники постепенно замедляли аллюр перед столкновением и после слабого и неопасного натиска давали тыл. При разных обстоятельствах сущность успеха заключалась единственно в сохранении хладнокровия и бодрости. Со стойкой пехотой всадники ничего не могли сделать, несмотря на то, что в древности кавалерия могла бояться только меча и копья и почти не могла быть поражаема на расстоянии. При Фарсале пехотные когорты бросились на конницу Помпея, которая не выдержала натиска и рассеялась. Наоборот, при Каннах появление карфагенских всадников в тылу римской армии решает ее поражение. Удар конницы был вовсе не опасен для стройной дисциплинированной пехоты. Опасность страшно возрастала, когда пехотные ряды «были поколеблены», бодрость духа их была сомнительна или когда впечатление конного налета увеличивалось нападением с фланга или с тыла. Опасность превращалась в совершенную гибель, когда пехота бежала после поражения. Тогда копья и мечи работали. Происходила многотысячная “Coedes”. В сохранении мужества заключалась вся тайна успеха.

Цезарь рассказывал, что «его кавалерия не могла сражаться с бриттами, не подвергаясь опасности, так как последние показывали вид, что бегут, чтобы отвлечь конницу от пехоты, и затем, соскочив со своих боевых колесниц, сражались с ей успешно пешком».

Когда конница дралась против конницы, тоже никогда не было свалки, редко доходило до столкновения. Римская кавалерия пускалась галопом против неприятельской кавалерии; затем с расстояния дальнего полета стрелы (если неприятельская кавалерия не поворачивала назад при виде стремительного конного налета) аллюр уменьшался, выпускалось несколько дротиков и, заехав назад, римские всадники возвращались на прежнее место, чтобы вновь повторить атаку. Также поступала кавалерия другой стороны, и подобная игра могла возобновляться, пока одной из кавалерии не удавалось убедить противную, что она одолела ее своей стремительностью, тогда менее стойкая давала тыл и победители гнались за нею.

* * *

Ураганы сталкивающихся конниц есть поэзия, а не действительность.

Если бы происходило, говорит Пик, столкновение во всю прыть, то люди и лошади расшиблись бы, а этого не желали ни те, ни другие. У кавалеристов есть руки, инстинкт, присущий им и коням, чтобы замедлить аллюр, остановиться, если сам неприятель не остановится, и повернуться, если он продолжает стремительно нестись.

Если случалось столкнуться, то удара, собственно говоря, не было, а была остановка лицом к лицу. Несколько ударов копьем и мечом, и весьма скоро одна сторона поворачивала назад.

Таким образом, даже такое грозное орудие, как обученная лошадь, в массовом бою имела только моральное значение.

Картина древних битв будет для нас ясна, когда мы признаем, что сущность успеха при столкновениях армий не могла заключаться в материальном действии числа, оружия, тактики, дисциплины, а определялась единственно, так сказать, моральным состязанием. Истреблять врага можно было только после победы, а не до нее. Во время же боя, для достижения успеха, нужно было устрашить его.

Когда мы проникнемся этими простыми понятиями, тогда мы поймем многие с первого взгляда непонятные явления. Станет ясным, почему тридцать тысяч копейщиков Александра Македонского победили в десять раз сильнейшее воинство. Азиатский властелин рассчитывал на численность своих полчищ. Когда наступила минута боя, армия в несколько сот тысяч конницы и пехоты увидела фалангу, мерно напиравшую своим лесом копий, не обращая внимания ни на стрелы, ни на дротики, не устрашаясь конных атак. Нравственного впечатления, которое оказывал непреоборимый натиск фаланги, было достаточно, чтобы миллионная масса бежала. Поражение обусловливалось не реальной силой этих рядов и копий, незначительной сравнительно с большим числом прекрасно вооруженных пеших и конных воинов армии Дария Кодомана. Как мало значил в победах Александра действительный рукопашный бой, видно из того, что за все свои мировые походы им потеряно не более 700 человек убитыми копьями.

Итак, успех на войне в древние века давало нравственное превосходство. Отличное оружие, наступательное и оборонительное, а также и обладание боевым конем имели в сущности один смысл – устрашить (а не истребить) вражеское войско и поддержать бодрость в своих. Смертоносность же всех орудий истребления проявлялась лишь после победы.

ГЛАВА II.
Упадок военного искусства в Средние века. Его возрождение и войны Нового времени

Когда на развалинах древнего мира возник средневековый строй, тогда вместе с упадком науки, понижением культуры упало и военное искусство.

С образованием феодального общества умалились и цели, ради которых люди вооружались для смертельной борьбы. Александр Македонский, Ганнибал, Юлий Цезарь сражались за обладание миром. Миллионные полчища варваров, сокрушивших Рим, смели с лица земли всесветное могущество и завоевали те самые страны, где грядущим поколениям суждено было основать, в позднейшие века, ряды цивилизованных государств. Не то мы видим в ту эпоху, когда возникли феодальные замки и утвердились феодальные отношения. Война сделалась беспрерывной, но велась между мелкими деспотами, засевшими в крепких замках, покрывших все пространство между океаном и Вислой. В Восточной Европе велись удельные усобицы. Цели средневековых побоищ заключались в отвоевании соседнего лена или удела; дрались ради личных или фамильных интересов мелких князьков. Самым блестящим и трудным считалось овладение небольшими зубчатыми башнями, построенными на труднодоступных местах и занятых сотней-другой латников. Мимо подобных укрепленных гнезд древняя армия прошла бы не замечая их. Города также походили на большие, обнесенные стеной деревни. Рим, Карфаген, Пальмира, Афины, Александрия лежали в развалинах. Вместо храмов, портиков, терм, колоннад появились кучи приземистых темных строений, которые жались к земле сеньора. Название города приобреталось сооружением собственной ограды, дававшей некоторую безопасность и от внешних врагов, и от суровых феодалов – правителей. Взятие замков и городов с тогдашними средствами было делом трудным. Непрерывные войны происходили между феодальными дружинами. Преобладание предохранительного вооружения (лат, кольчуг), покрывавшего не только рыцарей, но и их коней, характеризует средневековые сражения. Глядя на стальные доспехи, дававшие надежную защиту против стрел, копий и мечей, можно подумать, что тогдашние войны были малокровопролитными. На самом деле ни древние, ни позднейшие века не представляли такой истребительной борьбы. Вместо многочисленных армий, сходившихся на великие побоища, мы видим схватки небольших отрядов, но схватки ежедневные. Сотне сражающихся легче потерять при борьбе третью часть воинов, чем десятитысячному войску утратить десятую долю. Если мелкие бои повторялись изо дня в день, то уносили гораздо более человеческих жизней, чем большие битвы, которые по необходимости должны быть относительно редки. Чем меньше бойцов участвует, тем меньше влияет на исход столкновения тактика, и тем важнее иметь на своей стороне материальное превосходство оружия. При равном числе и равной храбрости двух бьющихся небольших шаек более крепкие мечи, более длинные копья, прочность панцирей, дальность метательных орудий дадут победу. Оружие тогда действует не устрашая, а истребляя, и для достижения успеха, обращения врагов в бегство нужно их убить относительно много и потерять немалую долю своих. Раз такие побоища происходят часто, убыль в людях, количество погибших должно быть неимоверно велико. Для самых счастливых воинов вероятность долгой жизни была очень слаба. Смерть на поле битвы почиталась как естественный удел мужчины, и всякий иной конец земного бытия считался позором.

В XI столетии Сигвард, великий герцог Нортумберландский, заболев воспалением желудка и чувствуя приближение смерти, сказал: «Какой стыд для меня, что я не сумел умереть в стольких войнах и теперь оканчиваю жизнь смертью коровы. По крайней мере наденьте на меня латы, опояшьте мечом, наденьте мне на голову шлем, дайте в левую руку щит, а в правую позолоченную секиру, чтобы такой великий воин, как я, умер воином». Приказание его было исполнено и он умер таким образом с честью и во всеоружии.

Ежедневная опасность до такой степени обратилась в привычку, что только участник недавней резни мог рассчитывать на уважение. Дочь датского графа при виде рыцаря Эгилла, который желал сесть подле нее, отталкивает его с презрением, упрекая в том, «что он редко доставлял волкам теплую добычу и не слыхивал в течение осени карканья ворон над грудою трупов». Но Эгилл удерживает ее и успокаивает такой песнью: «Я шел с окровавленным мечом и вороны сопутствовали мне. Мы бешено дрались, огонь подымался высоко над жильем людей, и мы утопили в крови тех, кто сторожил городские ворота».[3]

* * *

Истребительные мелкие войны проходят через все средние века. Большая часть их не могла даже быть занесена в летописи и семейные хроники. Гибельность тогдашнего оружия, чрезвычайная смертоносность этих схваток закованных в железо воинов видна по генеалогиям дворянских фамилий до XIV столетия. Большою редкостью была непрерывность мужской линии. Мужское поколение погибало в беспрерывных схватках и феодальные уделы должны были переходить, посредством браков, в другие роды. Стоит посмотреть генеалогические издания, чтобы убедиться в том, что древность громадного большинства родов основана на наследовании по женской линии.

Губительные мелкие феодальные войны страшно опустошали Европу. Человекоистребительные непрерывные усобицы уменьшились только с усилением центральной власти и с возникновением более крупных городских поселений. Ряд столетий, прошедших в постоянной резне, лучше всего показывает и тщету надежд, что чрезвычайное увеличение опасности погибнуть в битвах в силах создать всеобщее отвращение к войне.

Опасность феодальных войн увеличивалась доблестью рыцарей. Трусость представлялась для обладателя золотых шпор таким крайним пороком, что даже малодушные удерживались лицом к лицу с неприятелем, страх позора превозмогал ужас перед неминуемой гибелью. Верные вассалы стремились подражать сеньорам. Светлой чертой этих мрачных веков следует признать гордое сознание личного достоинства, питаемого фамильными традициями, сознание, давшее возможность обычно проявлять такое геройство, которое в древности было уделом немногих. Самоотверженность, требуемая в наше время от офицеров, их готовность постоянно быть первыми в самых опасных местах составляют наследие рыцарства. Из описания древних битв видно, что стойкость сражающихся увеличивает число павших больше, чем свойство оружия. Дальше мы увидим, что и в новейшие времена ничего, в сущности, не изменилось и повторяется та же зависимость.

Когда феодальным дружинам приходилось, покинув на время постоянные мелкие усобицы и наезды, собираться в большие ополчения и принимать участие в великих битвах, тогда судьба сражения решалась безусловно тем же самым превосходством духа войска, которое, как мы видели, давало успех легионам и фалангам древних. В битве при Гастингсе саксы встретили нормандцев за палисадами. Приблизившись на расстояние полета стрелы, войско Вильгельма Завоевателя стало поражать саксонские ряды из луков. Одна из стрел нанесла рану королю Гарольду и смущение распространилось среди саксов. Затем Вильгельм приказал своей пехоте отступить, выманив противников из-за укреплений. Когда саксы с секирами в руках, преследуя нормандцев, вышли на равнину, тогда Вильгельм устремил на них всю массу своих конных латников. Увидев несущуюся на них конницу, саксы были охвачены паникой и обратились в бегство, и началась бойня, ничем не отличающаяся от тех coedes, которые следовали за битвами при Каннах и Фарсале. В этот роковой день немного значило, хорошо ли пробивали саксонские секиры неприятельские латы, и довольно ли длинны были нормандские копья. До победы легло немного воинов и с той, и с другой стороны. После победы побежденные истреблялись или сдавались массами. Успех дня достался той армии, где было превосходство дисциплины и уверенность в победе. Несчастная случайность, рана вождя, могла иметь место при всяком оружии.

Венгерские полчища, против дикого натиска которых не могли устоять предшественники Генриха I Птицелова, были разбиты этим государем в 933 году, при Риаде. Победа Генриха объясняется неодолимым натиском тяжело вооруженных, покрытых панцирями всадников, которые понеслись на венгров сомкнутыми рядами.

Средневековые большие сражения имели характер древних битв. Оружие усовершенствовалось введением арбалета вместо прежнего лука. Стали искуснее выделывать латы и кольчуги, от которых отскакивали пилумы и стрелы. Мечи и копья сделались более надежными. Появляются секиры, сокрушающие самые крепкие латы; алебарды соединяют пику и секиру.

Восточные завоеватели нападают на христиан с кривыми саблями. Все эти перемены не имеют, однако, большого значения. Материальное влияние оружия ничтожно. Свалок, о которых рассказывали поэты, в действительности не происходило. В рукопашном бою участвуют только первые ряды. Победа остается за той вооруженной массой, которая вследствие храбрости, дисциплины, доверия к вождю больше имела коллективной уверенности в успехе.

У Герберштейна приведено мнение очевидца о русском войске времен московского единодержавия.

«Москвитяне обладали храбростью, от встречи с неприятельской ратью не уклонялись, при начале боя всей массой дружно бросались на врагов; но бой, прибавляет очевидец, длился недолго; столкнувшись с рядами противников, они как будто говорили: "Бегите, или мы побежим"».

Весьма знаменательно это наблюдение, сделанное в XVI столетии над боевыми качествами наших предков. Из того, что нами сказано о победах греков и римлян над полчищами мужественных варваров, можно с уверенностью заключить, что тот же очевидец, будь ему суждено увидеть, за шестнадцать веков раньше, битвы кимвров, тевтонов и галлов с римскими легионами, или еще раньше походы Александра в Персии, нашел бы ту же неустойчивость мужества, которая делает из вооруженной толпы очень впечатлительный организм, склонный воодушевление менять на панику. Среди сражающихся находятся люди, незнакомые с чувством страха или подавляющие в себе это чувство из сознания долга, но это редкие исключения. Если бы армия могла состоять лишь из подобных храбрецов, то битва, при любом оружии – деревянной дубине или магазинной винтовке, была бы столь истребительна, что победителей осталось бы немного, влияние превосходства оружия и искусства фехтования было бы фатально, а при равном оружии вместо победы получалось бы почти поголовное взаимное истребление. На самом деле масса не может состоять из героев. И потому победа или поражение наступает для двух вступивших в бой армий, прежде чем одна из них может скрестить свое оружие с противником, или прежде, чем понесет огромный урон от любого оружия.

До эпохи введения огнестрельного оружия картина больших сражений мало изменилась. Когда началась эпоха возрождения, то наравне с другими искусствами и науками усовершенствовались и военная наука, и военное искусство.

С появлением постоянных армий возрождается, собственно говоря, римская тактика. Является дисциплина, похожая на те установления, которые были приняты в древних легионах. Варварские и феодальные порядки постепенно исчезают. Вместо разделения на феодальные дружины, вместо народных ополчений мы видим полки и батальоны, предварительно совместно обученные и строившиеся для боя, подобно римским когортам.

Только в XVII столетии являются под влиянием усовершенствованного огнестрельного оружия способы боя, неизвестные до тех пор и характеризующие войны новейших времен. Раньше, когда известное число пехотинцев было вооружено длинной, тяжелой, первобытной аркебузой, слабость их огня вынудила Монтеня сказать (разумеется, со слов тогдашних военных людей): «Огнестрельное оружие столь мало действительное, поражало только одни уши, от употребления его придется отказаться».

Прототипом современных ружей был арбалет, т. е. лук, с которым была соединена трубка для направления стрелы: страшно опасное оружие, весьма метко попадавшее на двести шагов и дробившее кости даже не пробивая панциря; только очень крепкие латы предохраняли от арбалета; не даром предание наделило им Вильгельма Телля. С изобретением пороха сохранили трубку, чтобы направлять снаряд, вместо стрелы приняли кусок металла, свинцовую пулю; а упругость порохового газа заменила упругость тетивы. В первоначальном виде, без приклада и с фитилем, огнестрельное оружие обладало ничтожной меткостью.

Порох, оказавшийся грозным элементом при осаде замков и городов, долго после своего введения не влиял на характер больших сражений в открытом поле. При Франциске I только пятая доля пехоты вооружается огнестрельным оружием. Пика еще преобладает.

В течение XVII столетия является ряд усовершенствований. Для противодействия отдаче к концу ствола приделывается крючок, который во время стрельбы опирается на неподвижный предмет, и такое оружие получает название arquebuse a croc. Для обеспечения прицела каждый стрелок получает вилку, на которую можно опереть ствол. Вводится приклад, удлиняется ствол и увеличивается калибр пуль. Наконец фитиль заменяется замком, сначала курковым, потом колесным и впоследствии кремневым. Аркебуза превращается в мушкет. Густав Адольф вводит в употребление патроны.

При Людовике XIII в 1643 г. на одну пику приходилось одно огнестрельное оружие. В 1688 г. уже имелась одна пика на 4 мушкета. Наконец пика исчезает. Мушкетный ствол увенчивается штыком.

Когда все солдаты обратились (за исключением кавалерии) в стрелков, тогда явилось коренное изменение в самом способе ведения боя.

Мы видели, что в древности, когда македонская фаланга сокрушала азиатские толпы, то действительное участие в сражении пришлось принимать весьма немногим бойцам. Во времена господства легионов дрались только те, кому приходилось занимать первый или второй ряды когорты. Участь остальных заключалась либо в гибели под ударами победоносного врага, либо в резне бегущих. Никаких особых перемен в этом роковом соотношении не произошло и не могло произойти в средние века и во все те войны, где главным оружием оставались копье и меч.

Когда каждый из солдат получил ружье, тогда в битве могли принимать участие все без исключения; все, кто попал в боевую линию. Требовалось такое построение, которое давало бы возможность действовать каждому ружью. Густые боевые порядки мало-помалу уступили место длинным и тонким линиям. В употребление входят так называемые стрелковые цепи, т.е. солдаты рассыпаются в один ряд с целью лучшего обстрела противника и чтобы избежать большого урона. Такие боевые построения оказываются весьма эластичными. Все менее, с усовершенствованием технических приемов, требуется открытая местность, необходимая для полей битв прежнего времени. Сражение принимается на всякой местности: на равнине, в горах, среди полей и среди лесов.

Первым следствием совершившейся перемены было увеличение продолжительности сражения. Введение всех солдат большой армии одновременно в боевую линию было затруднительно и невыгодно. За тонкими линиями, вступившими в бой, стали помещать резервы, которые выдвигались мало-помалу вперед. Обыкновенно сражение решалось не раньше введения в дело одной из сторон всех или почти всех резервов. Продолжительность сражения обусловливалась также величиной пространства, на котором происходило столкновение. Когда дрались на открытой местности, каждый мог видеть всех сражающихся, и массовые импульсы страха или мужества распространялись быстро на всю армию. Когда же боевые линии, весьма длинные, стали захватывать высоты, леса, овраги, деревни, то всякое большое сражение как бы распадалось на ряд отдельных боев. Местные препятствия, изгибы почвы скрывали один отряд от другого; два неподалеку сражающихся полка могли одновременно обнаружить, не видя друг друга, спокойствие и колебание.

Успех остается за той армией, которая одерживает верх в целом ряде отдельных схваток – батальона с батальоном, полка с полком или одолевает противника в решительном пункте в то время, когда по остальной линии бой колеблется.

Участие всех в действительном бою и увеличившаяся во много раз продолжительность сражения как прямое следствие обусловили большую потерю обеих сторон от метательного оружия независимо от его системы, от всяких мелких и крупных снарядов, бросаемых с некоторого, большего или меньшего, расстояния. Покуда бой велся с обеих сторон густыми массами, многорядными фалангами, до тех пор метательное оружие не могло наносить заметных потерь, так как большинство не в состоянии было им воспользоваться. Недоставало места, недоставало времени. Когда же, со введением ружья, тонкие боевые линии и цепи рассыпанных стрелков стояли целые часы перед неприятелем, тогда потери и побежденных и победителей, еще до решения победы, естественно увеличились.

Победа, как и раньше, оставалась за теми войсками, которые меньше боялись противника, отличались лучшей выдержкой и дисциплиной, имели самоотверженных вождей и талантливого полководца. Нападение, стремительный натиск сулил успех вернее, чем оборона. Пули и штыки, заменившие стрелы и мечи, не пошатнули решающего значения нравственного элемента; но самый механизм столкновения двух вооруженных масс существенно изменился. Короткий по времени, но важный по впечатлению рукопашный бой передних шеренг исчезает. Атака начинается с более дальнего расстояния, а успех или неудача определяется без непосредственного удара на неприятельские ряды. Натиск отбивается огнем, т.е. массой пущенных в подвигающегося противника снарядов стремятся заставить атакующего повернуть назад. Если же противник, несмотря на потери и беглый огонь, подходит близко и стремится ударить в штыки, то всего чаще, не дожидаясь столкновения, обороняющийся покидает свою позицию – отступает или бежит.

«Огнестрельное оружие, – говорит Гольц, [4] – наносит неприятелю потери, а штык, т.е. энергичное стремление вперед, увеличивает своим ужасом впечатление потерь. Обе эти формы должны идти рука об руку, ибо дело идет не столько об истреблении неприятельских бойцов, сколько об уничтожении их мужества. Победа одержана, как только удалось вселить в противника убеждение, что его дело проиграно. Но этого убеждения, несмотря на весь ужас свинцового дождя, он никогда не приобретет, если долго останется в том же почтительном удалении от него. Движение же вперед доказывает ему, что противник не дает себя удержать огнем от намерения добраться до него. Опасность начинает ему угрожать непосредственно. Если наконец наступает последняя, решительная перебежка, для которой нет промежуточной остановки, то неприятель, в большинстве случаев, сочтет себя побежденным и отступит. Эту перебежку называют штыковым ударом, хотя обыкновенно штык тут мало работает.[5] Его все еще неодолимая сила заключается в том внушенном противнику убеждении, что войсковая часть, обладающая энергией наступать под смертоносным огнем, тем скорее будет иметь энергию, в случае необходимости, истребить его холодным оружием, если он не отступит. Страх смерти прогоняет его тогда».

Из этого описания современной атаки видно, что после введения и усовершенствования огнестрельного оружия бой начинается и заканчивается на расстоянии, без действительного столкновения между сражающимися. За исключением особых случаев и положений, например ночного боя, мелких засад, партизанских действий небольших отрядов, штыку не приходится сталкиваться со штыком. Если противник, осыпанный градом пуль, подошел близко, единственная возможность отбития нападения заключается в контратаке, перед которой противник отступает, также не дожидаясь действительной схватки. Если же атакованный не решается броситься навстречу противнику, то сам непременно побежит. Оставаться на позиции и вступить в рукопашную схватку с насевшим неприятелем превосходит и всегда превосходило человеческие силы. Укрепления, окопы нимало не изменяют дела. Шеренга, не успевшая отбить штурма выстрелами, не в состоянии встретить ворвавшегося в укрепление врага холодным оружием. В учебниках тактики требуется, чтобы для этой цели были свежие войска, так называемый резерв. Подразумевается, что те ряды, которые перед этим защищали окопы, не способны к обороне, раз противник, преодолев огонь, перешагнул через вал.

Колоть и рубить можно только побежденного неприятеля, если только можно его догнать. Как в древности и в средние века, конница страшна именно способностью настигать бегущего, оробевшего противника. Если же пехота не расстроена, то кавалерия, атакуя, стремится сломить мужество пехотных рядов ужасом своего натиска. Но отбивается атака не плотными рядами копьеносцев, а частыми выстрелами из ружей. Несущаяся в атаку конная масса тает от пуль, люди и лошади падают. От храбрости, от дисциплины конного войска зависит успех атаки. В случае неудачи поворот назад совершается еще далеко от неприятеля. В случае удачи, доскакав до противника, кавалерия находит свое дело сделанным; пехота, потрясенная неотразимым натиском, против которого оказались бессильными ее пули, приходит в смятение и бежит. Если бы современная пехота, выпустив в атакующую кавалерию известное количество пуль, после этого была бы в состоянии встретить приближающихся всадников, подобно древним когортам, то никакая кавалерийская атака не была бы мыслима. На самом деле состязание в современном бою всадника с пехотинцем кончается на том расстоянии, где раньше только начиналось. «Нужно, чтобы каждый солдат, отдельно взятый, не боялся конницы, – говорит генерал Драгомиров, – т.е. был приучен в одиночку вынести впечатление несущегося на него кавалерийского урагана и утвержден в том убеждении, что, пока он остается лицом к кавалеристу, этот последний ничего сделать ему не может»... «Самая встреча атакующей конницы делается так: подпустив ее на прямой выстрел, а еще лучше, если ближе, например шагов на 100–150, сомкнутые части дают залп и берут на руку (т.е. выставляют вперед штык). Коннице, – добавляет генерал Драгомиров, – страшна не та пуля, которая выпущена, а та, которая в стволе».

Такое уставное правило соблюдается редко. Конницу встречают беглым огнем или рядом залпов. Если же эти выстрелы оказываются не действительными, то пехоте приходится плохо. Военная история знает, однако, случай, когда кавалерийская атака отбивалась почти без выстрела. В 1812 г. дивизия Неверовского отбила 14 августа, под Красным, ряд атак всей кавалерии Мюрата, выпустив очень мало пуль и спокойно выдерживала нападение, держа ружья у ноги. С такими войсками можно отбивать налеты конницы, не стреляя совсем. Мы уже говорили, как мало боялась конницы пешая фаланга, не знавшая огнестрельного оружия и не прибегавшая вовсе к стрелам, пилумам и пращам.

Такая стойкость и такое сочетание дисциплины и мужества, которые позволяли бы встречать кавалерийские атаки с заряженными ружьями, в современных армиях встречаются очень редко и исход конных атак решается на далеком расстоянии. Полковник Пик говорит, что с увеличением дальнобойности ружья ход кавалерийской атаки изменился лишь в том отношении, что пред кавалерией «будут бегать на большем расстоянии». Если обстреливание атакующей конницы пехота начнет издалека (в противность приведенному наставлению генерала Драгомирова), то атака может быть отбита, т.е. конница, потрясенная гибелью всадников и лошадей, повернет назад, еще далеко не доскакав до неприятельских рядов; зато если конница, попав под далекий огонь, будет геройски нестись вперед, то смятение может овладеть пехотными рядами в то время, когда сабли и копыта еще не угрожают и находятся на таком расстоянии, с какого, вероятно, конница Александра Македонского, Ганнибала, Цезаря только строилась бы для нападения.

В современном бою, кроме пехоты с ружьями и кавалерии с саблями и пиками, участвуют еще и боевые машины: пушки с их прислугою. Артиллерийские снаряды действуют на большей дистанции сравнительно с ружьями. Эти снаряды весьма разнообразны. Ядра, бомбы, гранаты, картечь давно уже изобретены для осадной и полевой войны. У артиллерии и прежней, и новейшей есть одна особенность, известная каждому военному: полное бессилие против кавалерийской атаки. Поражая весьма метко укрепления и войска, когда до них расстояние известно или определено пристрелкой, артиллерия не может действовать по быстро двигающейся цели, какою является атакующая конница. Для охранения батарей от захвата конными налетами им придается некоторое количество пехоты, так называемое прикрытие, отбивающее атаку ружейным огнем.

Победа остается за той армией, которая среди града смертельных снарядов, извергаемых ружьями и пушками, сближается с врагом и заставляет его бежать той же силою нравственного влияния, как и в древности, но без непосредственного удара, заменяемого ужасом гибели от огня и штыка. Преследование теперь редко столь гибельно для побежденных армий, как древняя coedes. Правда, кроме холодного оружия конницы, в руках победителя имеются еще пули и гранаты, бьющие далеко, и убежать от которых мудрено. Но истребление и плен постигают разбитую армию только тогда, когда искусство и многочисленность победителя и ошибки побежденных поведут к совершенному окружению разбитой армии. В противном случае побежденный успевает спастись. Истреблен может быть отдельный батальон, попавший после неудачной атаки под перекрестный огонь, или какая-либо часть, бегущая в панике и преследуемая многочисленною кавалерией. Большая же армия, испытав поражение, успевает уйти, потому что бой слишком продолжительный, прекращается лишь с наступлением ночи. Победитель слишком утомлен и, оттеснив врага, должен поневоле думать об отдыхе, а не о преследовании. Поле битвы так обширно, что сохраняются большею частью среди побежденной армии еще не расстроенные полки, отступающие только по приказанию главного начальника, увидевшего, что общий итог дня против него и что возобновление боя не обещало бы ничего хорошего. Если спасаться приходится еще при дневном свете, а победитель сильно наседает, то часть еще бодрого поиска предназначается для охраны отступления, образуя так называемый арьергард. Если победитель будет задержан боем с арьергардом, хотя бы на час или два, то побежденная армия успеет безопасно удалиться, а наступившая темнота даст уйти и арьергарду. Такой порядок был немыслим, когда битва на небольшом пространстве решалась между громадными армиями в короткий промежуток времени, когда побежденным уйти было некуда и некогда, и они все гибли поголовно. Истребительность преследования уменьшилась с теми переменами, которые связаны с введением огнестрельного оружия.

Итак, современный бой, сравнительно со всеми битвами древних и средних веков и первого столетия эпохи Возрождения, отличается в том отношении, что происходит на расстоянии большем или меньшем, без непосредственного столкновения сражающихся.

Орудием смерти вместо меча и копья, палицы, лука явилось действующее порохом ружье и пушка – приборы, в которых, пользуясь упругостью газов, являющихся при сгорании пороха, мечут в противника один за другим снаряды, убивающие и ранящие, разрушающие закрытия и ограды. При каждом ружье имеется носимый на себе запас пороха и пуль, запасы по мере надобности возобновляются. Со времен Густава-Адольфа пули и порох стали носить в виде патронов. Нормальное число их в войсках Фридриха Великого уже достигает шестидесяти. Способ ведения боя совершенно изменился. Размещенные в тонких линиях, вместо прежних сплошных масс, солдаты имеют возможность все и каждый участвовать в поражении врага. С первого взгляда отсюда можно заключить, что при старых мушкетах начала прошлого века сражения должны бы, по-видимому, кончаться взаимным расстрелянием. Тысяча человек, выпустив по шестидесяти выстрелов, должна перебить десять тысяч врагов, если только хотя одна из шести пуль попадет в цель. При противниках равной силы взаимное расстреливание, хотя бы в течение часа времени, должно оставить в живых весьма немногих воинов с той и с другой стороны, если хоть одна из шестидесяти пуль пущена метко. На самом деле ничего подобного нет. Потери от ружейного огня во много раз превосходили убыль от дротиков, лука, пращи и арбалета. Тем не менее о полном истреблении не может быть и речи. Для отрядов в несколько тысяч солдат потеря десятой части считается очень большой, а убыль от неприятельского огня в 20 процентов кажется огромной. Чем многочисленнее армия, тем меньше относительное количество выбывает из строя, хотя бы бой длился с утренней зари до самой ночи. Отношение числа выпущенных пуль к числу попавших представляет нечто невероятное, и если бы не было налицо ряда опытов, то всякий, видевший стрельбу на учебном поле, усомнился бы в возможности такой малоуспешной стрельбы.

Заимствуем у Пика [6] любопытные показания военных авторитетов:

«Гибер полагал, что миллион выпущенных в бою пуль убивал или ранил не более 2000 человек».

«Гассенди уверяет, что на 3000 выстрелов один поражает».

«Шобер говорит, что по результату продолжительных войн оказалось, что расходовалось от 3000 до 10000 пуль на одного убитого или раненого».

Ряд показаний заставляет принять неизбежный вывод, который может объяснить эти красноречивые цифры: почти все выстрелы посылаются наудачу, не целясь или весьма плохо целясь. «Стрелок сохраняет, при желании, способность верно прицеливаться; но волнение крови, нервной системы противится неподвижности ружья в его руках; если бы даже оружие опиралось на что-нибудь, то часть его всегда воспринимает волнение человека. Кроме того, последний инстинктивно спешит выпустить выстрел, который может задержать пулю, предназначенную ему. И если огонь живой, то это смутное рассуждение, хотя и не формулированное в уме солдата, господствует со всею силою, всем могуществом инстинкта самосохранения даже над храбрейшими и самыми твердыми солдатами, которые тогда стреляют зря; и большинство стреляет, не упирая ружья в плечо».

Слова эти принадлежат человеку, обладавшему большим боевым опытом. Участник Алжирских экспедиций, Крымской и Итальянской кампаний полковник Пик был убит 18 августа 1870 г. в бою под Вионвилем. Наблюдения, переданные в приведенной выписке, производились над испытанными полками французской армии. Чуждые официального красноречия реляций и условной достоверности корреспонденций, написанных на три четверти с чужих слов, эти строки передают факты в их действительном неприкрашенном виде. Становится понятным, почему масса пуль летит на ветер. Выясняется с полной очевидностью, что ружейный огонь не есть средство истребления, а способ воздействия на нравственное состояние противника. Действие пушек, артиллерийских снарядов оказывается менее материально-истребительным, но более действительным по моральному влиянию. Неопровержимые статистические данные показывают, что от артиллерийского огня убитых и раненых бывает во много раз меньше (войны 1870-1871 гг.), чем от ружейных пуль. Артиллерию некоторые военные писатели называют «оружием впечатления». Гольц из своих личных наблюдений передает, что стрелковые части, засевши за хорошие прикрытия, например каменные стенки, стреляют весьма метко; но достаточно одной гранаты, попавшей в ряды стрелков, чтобы огонь последних стал не столь опасным. Значительная доля артиллерийских снарядов уходит на борьбу с артиллерией неприятеля. Пушки преобладают по материальному влиянию в осадной войне, где приходится сокрушать разного рода заграждения, окопы, постройки. В полевой войне мы видим иное. Для кавалерийских натисков пушечный огонь не опасен. Против пехоты артиллерийские снаряды считаются средством так называемой подготовки атак и вообще как средство устрашения, но не истребления.

Ружейная пуля для солдата оказывается несравненно опаснее. Как ни плохо стреляют в действительном бою, как ни далек боевой огонь от упражнений учебного плаца, тем не менее сотни тысяч человеческих жизней погибли за последние три века от поранений небольшими кусками свинца, брошенного из ружейных стволов силой упругости пороховых газов. Причина опасности этого оружия ясна: пуль направляется в противника слишком много и пребывание под этим свинцовым градом длится слишком долго, чтобы самый небольшой процент попадания не убивал и не ранил.

Посмотрим теперь, насколько влияли на смертоносность ружейного огня изменение системы вооружения и успехи науки.

Введение железных шомполов Фридрихом Великим было переменой, грозившей (как могло показаться современникам) увеличить неимоверно истребительность ружейного огня. В первый раз боевое состязание железного шомпола с деревянным произошло в сражении при Мольвице. «Австрийцы употребляли еще деревянный шомпол; выстрелы их следовали медленно один за другим, тогда как прусские залпы гремели как гром по шести в минуту». Сражение было проиграно австрийцами. Невиданная по скорости стрельба была, как думают историки, если не единственною причиною победы, то все-таки одной из причин успеха хитрого Фрица. В рядах австрийской пехоты распространилось смущение, потому что на несколько выстрелов неприятеля ружье с деревянным хрупким шомполом допускало только один выстрел. Кто хотел стрелять скорее, ломал деревянный шомпол и оставался безоружным. И несмотря на безусловное неравенство оружия, победители и побежденные понесли почти равные потери. Общее число выбывших из строя под Мольвицем оказывается: у австрийцев около 5000, у пруссаков более 4000, в частности в решающий момент боя было убито у одних 960, у других 966 человек.

Очевидно, что более частая стрельба производилась в ущерб относительной меткости.[7] При большем числе выстрелов процент попадания, как оказалось, понижается, и число попавших пуль осталось то же самое. Войско, имевшее лучшие, с большей скоростью стрельбы, ружья, быть может, получило нравственный элемент успеха; но надежда на материальное истребление врага частым огнем не сбылась.

Истребительность оружия неимоверно усилилась в эпоху наполеоновских войн. Больших изменений в конструкции ружья не было, если не считать уширенного отверстия затравки (лучший способ сообщения огня снаряду). В то время ружья были у всех приблизительно одной и той же системы. Не было слышно опасений, что победа достанется обладающему более смертоносными метательными приборами. Никто не признавал за тогдашним вооружением той степени совершенства, которая грозила взаимным истреблением сражающимся армиям. Вся пехота всех наций была вооружена гладкоствольным ружьем с круглой пулей. Между тем битвы этого времени отличались невиданным кровопролитием. Особенно выделяются по массе убитых и раненых сражения при Прейсиш-Эйлау и Бородине. В снежную метель 8 февраля 1807 г. армия Наполеона столкнулась между Вислой и Кенигсбергом с русскими войсками. Битва отличалась необычайным ожесточением, десятки тысяч пали и не дали победы ни той, ни другой стороне. Страшные потери так расстроили обе армии, что на другой день после сражения французы и русские разошлись в разные стороны и военные действия приостановились.

Громадное число погибших с обеих сторон объясняется необыкновенной стойкостью, с которой держались обе армии. Солдаты Наполеона были воодушевлены рядом недавних побед. В войсках Бенигсена было немало участников Суворовских компаний, бивших турок, поляков и французов. Кровавая гекатомба, которой кончилась нерешительная битва при Эйлау, показала, что взаимное упорство сражающихся увеличивает истребительность боевого столкновения в гораздо большей степени, чем какое бы то ни было усовершенствование холодного или огнестрельного оружия.

Пять лет спустя под Бородиным произошло еще более губительное побоище. Наполеон привел с собою около 130 000; у Кутузова было, если считать казаков и не считать ополчения, около 110 000. Когда темнота прекратила сражение, то число убитых и раненых французов и русских дошло до невероятной цифры восьмидесяти тысяч. Вооружение было прежнее. Истребительность Бородинского боя порождена, так же как и при Эйлау, необыкновенным упорством сражающихся. Солдаты Наполеона видели в этой битве завершение долгих трудов и надеялись, разбив противника, достигнуть Москвы, где, казалось им, кроме славы их ждет успокоение и полное довольство; перезимовав в легендарной Москве, они после заключения мира с торжеством вернутся вместе с любимым вождем на родину. Еще более сильные чувства одушевляли армию Кутузова. Враг пришел в сердце русской земли. Каждый солдат понимал, что он защищает родной очаг. В сотне верст были московские святыни, которые во что бы то ни стало нужно было отстоять.

При одинаковой приблизительно тактической организации противники не уступали друг другу в дисциплине и одинаково доверяли своему высшему руководителю в смертной борьбе. Столкновение таких сильных побуждений вело за собой безропотную гибель целых полков, многократный переход из рук в руки недоконченных окопов, отстаивание позиций при страшных потерях, повторенные атаки без подкреплений. Медленно заряжавшиеся гладкоствольные ружья, бившие едва на четыреста шагов, имевшие малую настильность и меткость, оказались в день Бородина губительнее любых снарядов, так как каждый выстрел испытывал на себе влияние того подъема чувства и самоотвержения, которым отличалась эта битва; немало было работы и штыку в отчаянной и беспримерной борьбе.

Спустя сорок лет после того, как наполеоновские войны закончились, явилось нарезное оружие и коническая пуля; дальность выстрела утроилась. Меткость значительно увеличилась. Оставшиеся еще латы в кирасирских полках обратились в парадное украшение, так как новый снаряд уже не плющился о тонкие металлические листы, а пробивал их насквозь.

Когда в 1854 г. союзники высадились в Крыму и, разбив корпус кн. Меньшикова при Альме осадили Севастополь, в русском обществе стали приписывать постигшую неудачу превосходству нарезного оружия французов и англичан над гладкоствольными ружьями (и частью кремневыми) наших войск. Обладание дальнобойным и метким ружьем, конечно, давало немалые преимущества экспедиционному корпусу, но с течением времени выяснилось, что падение Севастополя и все неудачи крымской кампании имели другие причины. Черноморский флот должен был укрыться в гавани и не мог помешать высадке союзников. Последовавшее за тем сражение при Альме должно было кончиться неудачей для русских уже в силу двойного превосходства неприятеля в силах. Защита Крыма поручена была не такому генералу, который мог бы своим военным талантом восполнить слабую численность армии.

Когда началась памятная осада, сейчас же сказались трудности сообщения для севастопольского гарнизона и сравнительная легкость их для союзников. Пароходы безостановочно и быстро подвозили осаждающим подкрепления, военные припасы и продовольствие. Защитники же Севастополя должны были довольствоваться для сообщения с источниками своего снабжения плохими грунтовыми дорогами. Косность дореформенного режима задержала постройку железных дорог. В Западной Европе постройка рельсовых путей была в полном ходу, в то время как в России от Москвы до берегов Черного моря на пространстве 2000 верст почтовая тройка и тяжелый обоз исчерпывали все средства сообщения.

Господство неприятеля на Черном море и его лучшие сообщения достаточно объясняют все наши неудачи в Крыму и нет причин ссылаться на худшие качества вооружения. Некоторое количество винтовок успели доставить и в нашу армию, но вскоре после начала осады противники так сблизились, что передовые траншеи русских и союзников были на расстоянии нескольких десятков шагов. Преимущество нарезного оружия умалилось. Невероятные потери, которые несли обе стороны, объясняются чрезвычайно близким и долгим нахождением противников лицом к лицу и равным мужеством обеих сторон. Число убитых и раненых не уменьшилось бы, если бы осаждающее и осажденные обошлись бы без штуцеров, бомб и боевых ракет.

Два большие сражения под Инкерманом и Черной Речкой еще менее связаны с переменой оружия. Относительный урон победителей и побежденных был не больше, чем в предшествовавших войнах с гладкоствольными ружьями. Неудачи русских зависели главным образом от грубых тактических ошибок и отсутствия инициативы среди начальствующих: без приказания никто не смел и не хотел ничего предпринять. Наряду с геройским поведением войск восточная война характеризуется с нашей стороны вялостью и бессвязностью распорядительных действий. Россия испытывала нечто вроде той немощи, которая погубила Пруссию в 1806 г. Севастопольские дни считаются по справедливости великой искупительной жертвой. Скорбные порядки дореформенной эпохи ослабили и военную силу государства; но худшее оружие было еще только меньшим грехом.

Итальянская кампания 1859 г. между французами и сардинцами, с одной стороны, и австрийцами с другой – кончилась после двух проигранных австрийцами сражений при Мадженте и Сольферино. Вооружение обеих сторон состояло из винтовок, заряжающихся с дула. Успех одержан благодаря французской армии, для которой, так же как и для венгерских и славянских полков Франца Иосифа, эта война была только делом славы и высшего долга. Особого ожесточения не было и не могло быть; поэтому и цифра погибших в бою была не велика. По заявлению полковника Пика, в этой кампании новая система ружей не оказалась губительнее гладкостволок.

Скорострельные ружья, заряжающиеся с казны, игольчатой системы Дрейзе были предложены еще в 1836 г., а в 1841 г. введены во всей прусской армии. Ни в одной из европейских армий не сочли полезным последовать примеру пруссаков. Если не считать гражданских смут в 1848 г., то первый боевой опыт новые ружья получили в 1864 г., во время совместного похода прусских и австрийских войск против Дании. Ни побежденные в неравной борьбе датчане, ни участники победы австрийцы не сочли нужным после заключения мира ввести скорострельного ружья. Успех датской войны объяснялся численным превосходством союзников.

Через два года союзники сделались врагами. Война 1866 года поразила всех решительностью и быстрым окончанием. Все армии, выставленные Австрией, Южной Германией, Ганновером и Саксонией, были совершенно разбиты, меньше чем в месяц времени.

В противоположность семилетней войне прошлого века разыгралась с большими результатами почти семидневная война. Когда стали искать причин столь быстрого успеха, тогда начало распространяться мнение, что вся суть заключается в игольчатых ружьях, заряжающихся с казенной части, стреляющих до десяти раз в минуту. До тех пор государства, успевшие перевооружить армии винтовками, заряжающимися с дула, спокойно смотрели на известное всем прусское Zundnadelgewehr. После Кениггреца все как будто прозрели. Сам Дрейзе, говорят, сильно разочаровался в своем ружье, когда узнал скромную, по его мнению, цифру погибших от него датчан и австрийцев. Публика была иного мнения. Думали, что пруссаки победили потому, что просто расстреляли противников свинцовым градом.

В военных кружках не могли не видеть, что пруссаки победили бы и при другом вооружении. Тем не менее скорострельные ружья, пренебрегаемые в течение двадцати пяти лет, признавались важным элементом успеха на войне. Во всех оружейных заводах закипала лихорадочная деятельность. Дрейзе умер в 1867 г. Его слава породила сотню изобретателей. Правительство Наполеона III прилагало все усилия по перевооружению армии. Во французской армии было принято ружье системы Шасспо, стрелявшее столь же часто, как и игольчатое, но отличавшееся большей дальнобойностью и большей простотой устройства. Свое новое вооружение французы испробовали в 1867 г., при защите Рима против волонтеров Гарибальди. Одержав победу при Ментане, командир французской дивизии генерал Фалльи доносил Наполеону III, что ружья Шасспо «делают чудеса» (font des merveilles).

ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВАМ I и II

1. Граф Комаровский. О международном суде. Он же. О значении войны. В издании: «Северный Вестник», 1895. II. Holzendorf. Die Idee des Ewigen Volkerfriedens.[вернуться в текст]

2. Энциклопедия. Словарь Брокгауза и Эфрона. Том VI. Вып. II. С. 206-207. [вернуться в текст]

3. Сага об Эгилле.[вернуться в текст]

4. Гольц. Вооруженный народ. С. 291.[вернуться в текст]

5. «В боях за местные предметы – в деревнях и лесах, где бойцы неожиданно сталкиваются, – штык еще идет в употребление», – прибавляет Гольц.[вернуться в текст]

6. См. монографию генерала А. К. Пузыревского «Атака пехоты». [вернуться в текст]

7. По поводу побед Фридриха маршал Мориц Саксонский, полководец и военный писатель, говорил: «Быстрота, с которой пруссаки заряжают свои ружья, выгодна в том отношении, что занимает солдата и мешает ему думать в виду неприятеля». [вернуться в текст]

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

| в начало | содержание номера | другие номера «Частного взгляда» |