Летом появилось множество замечательных книг. Одна из интереснейших – "Иосиф Бродский: большая книга интервью", вышедшая в издательстве "Захаров" в Москве под редакцией и с послесловием Валентины Полухиной. В книге (семьсот страниц!) – тексты интервью, которые поэт давал в разные годы жизни, разным журналистам, для разных изданий, на русском и английском языке. Английские интервью даны в превосходных переводах, книга снабжена отличным библиографическим разделом.

Не являясь профессиональным бродсковедом, более того, не принадлежа к тем, кто с советскую эпоху именовался странной кличкой "любители поэзии", я искал в этой книге... Да, пожалуй, ничего я в ней не искал, а читал все подряд и подчеркивал разные места, которые были для меня интересными – не задумываясь, а почему собственно мне интересно то, или другое суждение поэта. Ездил летом много, вот всю и прочел.

Потом, едучи как-то в электричке, листал книжку, останавливаясь только на подчеркнутых местах. Получился как будто монолог или какая-то вольная лекция, потрясающего уровня. Подумал, осенью надо бы это дело на диск, да и выложить...

Вот, выкладываю часть того, что есть, без указания страниц и справок про то, из какого (кому и когда даденного) интервью этот фрагмент. Прошу прощения у тех, кто лишен возможности купить эту книгу и выяснить все детали, в том числе и эти. Остальным (т.е. тем, кто может ее приобрести) – советую, а уж тем, кто этого автора и про него книжки покупает – настоятельно рекомендую.

Все мы загнаны в психологическую ловушку, расставленную нашей цивилизацией. Мама, няня, или кто-нибудь еще с детства твердили нам, что жизнь прекрасна, что человек прекрасен, что добро победит зло, а злой серый волк никогда не придет. И когда мы сталкиваемся с чем-то омерзительным, наша первая реакция – этого не может быть, произошла ошибка – ее допустили мы или, еще лучше, кто-то другой. Мамам следовало бы рассказать детям, что в пятидесяти процентах случаев злой серый волк действительно появляется на пороге и выглядит он совсем как мы.

Человек, который внутри себя начинает создавать свой собственный, независимый мир, рано или поздно становится для общества инородным телом, становится объектом для всевозможного рода давления, сжатия и отторжения.

Когда сталкиваешься с идиотом и говоришь ему: "Ты идиот", – конечно, это забавно, но не больше.

Для меня лучше оставаться в забвении в демократической стане, чем быть среди сливок тирании.

В 1982 году слушать все эти бредни, весь этот жаргон социалистов, коммунистов, сочувствующих – какая-то непристойность.

Если имеешь смелость писать что-то, то имей храбрость и отстаивать.

Прежде всего, никто не может помочь писателю писать, да? Вы не можете помочь ему жить, помочь ему умереть и так далее. Человек должен все для себя сам. Сверх того, литературная работа, как и всякая работа в области искусства, очень индивидуальна и требует уединения. Все, что вы можете, это помогать людям публиковаться, но я не уверен, что и это очень полезно.

Думаю, человек должен идентифицировать себя более точно, чем по расе, вере или национальности. Сначала нужно понять, труслив ты, честен или нечестен. Идентичность человека не должна зависеть от внешних критериев.

Если на свете живешь долго, видишь, что мелкие отступления приводят к крупным потерям.

Очень трудно составить мнение о том, чего не произошло.

Старея, тело наполняется молчанием, органы и их функции становятся ненужными для жизни тела.

Она [Ахматова] часто говорила, что метафизика и сплетни – единственно интересные для нее темы.

В России стоит человеку открыть рот – и тебе все о нем становится ясно: что он за птица, что у него за спиной, сколько раз ему еще придется обмануться.

Знакомясь с людьми [на Западе], я пытаюсь оценить, как бы они вели себя, выпади им жить в России. Порой ответ довольно забавен. [И как бы они вели себя?] Думаю, по большей части они прекрасно вписались бы в систему. Выполнение ее нехитрых требований требует всего лишь некоторого развития способностей, которыми мы одарены от природы: умственной нечестности, умственной расхлябанности. И мы поддаемся этому, покуда не столкнемся с иным влиянием – влиянием литературы или кого-то, кем мы восхищаемся, а до тех пор мы – легкая добыча таких инстинктов.

В централизованном государстве власть пытается охватить все стороны жизни, и больше всего то, что имеет отношение к печатной продукции.

Государство имеет свой язык, жаргон, или сленг, на котором оно изъясняется. Для того, чтобы продать себя, не в буквальном смысле продать, а быть известным читателям, писатель должен пытаться писать своим языком, и это сразу переводит его в категорию неблагонадежных, да?

[Отвечая на вопрос о тех на Западе, кто симпатизирует советской системе]. Всякий, кто симпатизирует политической системе, уничтожившей шестьдесят миллионов подданных ради укрепления своей стабильности, должен быть признан законченным идиотом. В лучшем случае речь может идти о задержке в развитии.

[Что же, по-вашему, ими движет? Ведь многие из них – выходцы из интеллектуальных кругов]. Ну нет. Это и есть лакмусовая бумажка, которая показывает, мыслящий вы человек или нет; и что еще важнее – в порядке ли у вас с этикой. А что ими движет? Думаю, мотивов тут несколько. Во-первых, Россия слишком велика, и признать, что правящий там режим отвратителен, – значит признать, что зло имеет куда большую власть над миром, чем могут допустить эти господа, не рискуя расстройством пищеварения. Признание существования зла во всей полноте ставит их лицом к лицу с признанием собственной импотенции, и импотенция – не самая приятная вещь.

Почему они боятся? Да они не боятся, они просто глупы. [Смеется.] Нет, нет. Я понимаю, что это может быть смешным, но на самом деле это совсем не смешно, потому что глупцы обычно очень подлые и низкие люди.

Мне нравится преподавать. И всегда, кажется, есть пара людей в аудитории, которые подтвердят, что я не лгу.

Я думаю, что советская система получила своего Гомера в случае с Солженицыным.

Я думаю, что роль писателя и художника – показать людям истинное положение вещей. Например, я думаю, что хороший писатель дает представление о жизни как некоей длинной цепи, и хороший писатель может очень точно указать ваше звено в этой цепи. Или по меньшей мере он предоставляет вам возможность определиться, самому найти свое звено в этой цепи.

Ирония – вещь обманчивая. Когда с насмешкой или иронией говоришь о ситуации, в которой находишься, то кажется, что не поддаешься обстоятельствам. Но это не так. Ирония не дает уйти от проблемы или подняться над ней. Она продолжает удерживать нас в тех же рамках.

Невозможно преодолеть что-либо с помощью иронии. Если действительно хочешь преодолеть что-нибудь, нужен другой способ. Если видишь проблему, надо с ней бороться. Одной лишь иронией никогда не победишь.

[О греческом поэте Кавафисе]. Он использует политику так, как другие поэты используют все поэтическое – ну, там, луну, озеро, одиночество и так далее. Политика везде, и она очень близка каждому. Если говоришь о политике, всякий тебя понимает. Это как бы общепринятый язык. Это униформа, в которую облачается мозг, некий бессмысленный жаргон. Когда люди говорят о политике, в какой бы стране это не происходило, они думают, что понимают друг друга.

Политика – самый нижний уровень духовной жизни.

Я не хотел бы быть среди тех, кто пророчит будущее. Я не хотел бы пополнять количество бессмысленной информации.

Я отнюдь не считаю, что все люди плохие. Но я просто утверждаю, что люди способны делать плохое, творить зло.

Должен сказать, что люди в равной степени расположены к добру и злу. Но люди, насколько я знаю, предпочитают легкие решения, а совершить зло легче, чем сотворить что-то доброе.

Обычная европейская улица – это дома со старомодными фасадами разнообразных стилей, оживленное движение, некоторая неопрятность, такая своеобразная европейская неопрятность, возможность остановиться на улице поговорить с кем-нибудь.

В Америке нет той культуры жизни на улице. Для вас улица всего лишь разновидность автострады. Это место для передвижения в нужном направлении. В Европе – наоборот.

[Отвечая на вопрос, должны ли женщины учиться в университетах]. А почему нет, если они умны? Если говорить об американских университетах, то вообще нет вопросов. Здесь такое количество тупиц, что не важно, мужчины это или женщины.

Как и любая форма искусства, поэзия восточного мира [речь идет о странах социалистического лагеря], поэзия – тоже попытка уйти от реальности, эскапизм, и он более необходим там, где реальность мрачнее. В восточном мире художник вообще в большей степени отдает себя творчеству, потому что искусство за железным занавесом осталось единственным чистым, незамаранным предметом. Если обычно пианист-виртуоз должен проводить за пианино по меньшей мере шесть часов каждый день, то его коллега за железным занавесом проводит больше уже потому, что его пугают не слишком приятные альтернативы.

Что происходит в России? Государство рассматривает человека либо как своего раба, либо как своего врага. Если человек не подпадает ни под одну из этих категорий, государство предпочитает все-таки рассматривать его как своего врага со всеми вытекающими последствиями.

Когда мы хвалим писателя, мы совершаем психологическую или по крайней мере культурную ошибку. На самом деле писатель – слуга языка. Он – механическое средство языка, а не наоборот. Язык отражает метафизическое отношение. Язык развивается, достигает определенной зрелости, достигает определенного уровня, а писатель просто оказывается поблизости, чтобы подхватить или сорвать эти плоды.

Дружба – вещь приятная. Я бы и еду тогда включил...

Когда я приехал сюда [в Америку], я велел себе не делать истории из этой перемены, вести себя так, как будто ничего не произошло. Так я себя и вел.

Определенные вещи действительно произошли. Например, я стал меньше тосковать по определенным культурным феноменам, по идее авангарда в искусстве. Теперь я думаю, что это дерьмо на девяносто процентов, если не больше. Если бы я остался в России, я продолжал бы считать, что театр абсурда – великая вещь.

Я думаю, что человека заставляет изменить отношение или восприятие не столько его реальный опыт, реальный вкус того или иного явления, а старение само по себе. Становишься менее взволнованным. Не становишься умнее, но становишься, так сказать, более земным.

Причина, по которой я рекомендую итальянцев [отвечая на вопрос, каких современных поэтов он рекомендовал бы молодым], заключается в их уровне интеллектуальной деятельности, утонченности. Они очень культурны благодаря своему образованию, солидному европейскому образованию. Но помимо того, что они действительно знают латынь и древнегреческий, помимо ренессансной фактуры того, что их реально окружает, помимо всего этого есть еще близкие отношения с искусственностью, близкие отношения с колоннами, которые встречаются так же часто, как деревья.

[Отвечая на вопрос об ощущениях, когда знаешь, что за тобой следят – повышается ли при этом чувство собственной значительности]. Нет, ничего подобного. Поначалу пугаешься, потом привыкаешь и испытываешь только досаду. О собственной значительности думать не приходится – видишь только глупость и одновременно чудовищность происходящего.

Мир меня давно не удивляет. Я думаю, что в нем действует один-единственный закон – умножение зла. По-видимому, и время предназначено для того же самого. [Значит, в перспективе у нас деградация?] Скорее, постепенное обветшание. Впрочем, это слово тоже неточное. Когда мы наблюдаем, в каком направлении все движется, картина получается мрачноватая, да?

Меня при сегодняшних обстоятельствах удивляет только одно: сравнительно частые проявления человеческой порядочности, благородства, если угодно. Потому что ситуация в целом отнюдь не способствует порядочности, не говоря уже о праведности.

Европейцы берут культурой, а мы размахом! Я имею в виду и русских, и американцев.

Нашу судебную систему многие на Западе просто не в состоянии понять, поэтому могу сказать проще – например, так: я всегда предпочту страну, из которой можно уехать, стране, из которой нельзя.

Глядя на Ахматову, становилось понятно, почему Россия время от времени управлялась императрицами.

Люди с годами меняются. В юности они более упрямы, требовательны. Это обусловлено их личностным развитием, их генами. Случилось так, что я был несколько более требовательным, менее склонным прощать банальность, глупость или отсутствие чувства меры. Из-за этого я и сторонился других.

Сочинительство – глубоко личное занятие. Я пишу, чтобы прояснить некоторые вещи самому себе. А если то же происходит и с читателями, я очень рад.

Прежде всего – ГБ ведет досье на каждого, кто занят литературой или искусством. Каждому – по досье. Досье писателя растет весьма быстро – к нему прилагаются рукописи. А как только дело начинает занимать слишком много места на полке, в соответствующем кабинете становится ясно: надо что-то делать.

Считающие, что литература призвана служить подбоем государственной мантии, непростительно заблуждаются: государство с первого дня своего возникновения занято лишь духовной и интеллектуальной кастрацией населения.

Причина стабильности советской системы в том, что она осуществила древнейшую мечту человечества: людям гарантировано сохранение некоего status quo, они купили на это право. И уплаченная цена не кажется им слишком высокой. Она высока лишь для некоторых – предприимчивых и одаренных воображением, – но их в обществе всегда меньшинство.

Когда я вернулся из заключения, я твердил всем одно: тюрьма совсем не страшна; пребывание в ней малоприятно, но это не повод дать себя запугать настолько, чтобы не сметь открыть рта. Но это было бессмысленно: собеседники этого не воспринимали.

[Отвечая на вопрос, что делать со свободой]. Сделать много нельзя. Просто-напросто следует больше читать. Свобода существует затем, чтобы ходить в библиотеку.