"От четверга до четверга" за 28 сентября 2000 года

БЕСЕДА С ФРАНЦУЗСКИМ ФИЛОСОФОМ ЖАНОМ БЕЛИБЕРДА

Он заговорил со мной в маленькой книжной лавке. Чтобы попасть в нее, надо вначале по одной лестнице спуститься в подвал, храбро приспособленный под трактир, а потом подняться из этого подвального трактира (или трактирного подвала) по другой.

Продолжая говорить, он выплыл за мной на улицу, последовал проходным двором к пруду, давшему имя бульвару, но вначале называвшемуся совсем наоборот. Обошли пруд, посидели на скамейке. Он все говорил. Потом я уж и дул и махал на него, но все не мог отогнать. Так и следовали – я по тротуару, он бесшумно в десяти сантиметрах над. Бульваром дошли до памятника у метро, повернули налево. Мимо почтамта, мимо переулка, своим названием определившего одну из тем разговора, мимо закусочных, трех настоящих и одной закусочной духа, где детям наших нынешних руководителей и, стало быть, нашим будущим руководителям скармливают всякие ужасные вещи, заворачивая их в капустный лист большой науки, мимо кузнецовской конторы с фарфором в первом этаже. Дальше мне надо было в большой книжный, знаете, там еще в витрине выставлен портрет удивительного счастливца-книгочея, взгромоздившегося на стремянку, погруженного в том, забывшего про другие, зажатые подмышкой и даже между коленей. «Здесь наши дороги расходятся. Мне сюда», – сказал я, открывая тяжелую дверь. Он, хихикнув, сделал быстрое неуловимое движение глазами и ринулся через узкую в этом месте (перед впадением в огромную площадь) улицу. Путь его лежал в монументальное здание с гранитным фасадом и внутренней тюрьмой. Здание это, точнее целый квартал, а если считать и его не менее монументальные отростки, то целых три, продолжает «украшать» самый центр нашего города, несмотря на десятилетние преобразования, указывая на их действительный масштаб.

– Разрешите представиться. Жан Белиберда, философ и писатель.

– Не читал, хотя пытался – признался я. – Но много слышал.

– Не читали? Как же вы это, – досадливо поморщился он. – Неужели вас не интересует структура мифа?

– Нет.

– Ну тогда миф структуры. Точнее, структур. Миф структур.

– Мифы...

– Пардон?

– Я говорю, мифы, – сказал я. – Если структур, то мифы. Иначе вы произвольно ограничиваете общность, полагая что он – миф – один единственный для всех структур.

–- О, я вижу у вас есть вкус к философствованию – обрадовался он и попытался взять меня под руку. – Но позвольте, в таком случае вы не могли меня не читать, я хорошо продаюсь, меня любят издатели, художники-иллюстраторы и владельцы небольших книжных магазинов. Хотя я и в больших магазинах лежу. – добавил он, подумав. – Вы, должно быть, частенько в книжные заходите?

– Ммм, – только и смог произнести я.

– О, мне кажется, я понимаю, что вы хотите сказать. Вы знаете, а вы не правы. Не правы, не правы. Думается, вы подпали под влияние англо-саксонского ума. Весь этот кажущийся практицизм (замешанный на вполне мистическом кальвинизме в его угрюмом шотландском исполнении). Этот бухгалтерский подход к проблемам тончайшим, как шелк на шальварах юной гурии, когда она пытается отвлечь своего о-господина от созерцания великой шахматной доски, а между тем...

– Позвольте, – сказал я, – мне надо идти.

– Напрасно вы это, – сказал он и глаза его заслезились. – Нельзя быть таким злопамятным. Ну была левизна. Ну радикализм, вполне невинный впрочем. Такова была мода в этом веке. Это было у всех, в той или иной степени. Ну что там ваши австрийские гуру и их американские почитатели? Кто их знал? Кто их, спрашивается, читал? Необходимость быть модным для философа важна так же как для всех прочих общественных деятелей. Или вы отрицаете общественный характер нашей науки? Но вы не можете отрицать, что наука – феномен коллективного сознания. Вообще, общение, особенно между подлинными философами, способствуют прогрессу наук, ибо конференции... И потом, нельзя недооценивать роль ООН. Философия в свое время поспособствовала созданию ООН, теперь ООН способствует выживанию философии. Гранты, знаете ли, но не только. Важно не замыкаться в привычных формах. Новый век, знаете ли. Надо бы его начать с новых лиц, обеспечив идейную преемственность. Вот, взять молодежь. Благодатный материал! Посмотрите как отзывчива молодежь... Вы, наивный, думаете, левизна – это в прошлом? Тот факт, что у вас тут ваша нелепая система развалилась, не имеет принципиального значения. Россия была дикой периферией левой идеи, ну и ваши обычные проблемы с качеством строительства. Время правых прошло. Да вы взгляните на события, оторвитесь от своих идиотских лекций, консультаций и четвергов. Это все архаика, девятнадцатый век какой-то. Но вы не хотите идти за событиями. Это печально. События придут за вами. Все эти ряженые фермеры и сомнительные студенты – это только начало. Наша база значительно шире. Все, кто ест их еду и одевается в их одежду когда-нибудь предъявит им счет. Гамбургский счет. Знаете про борьбу в Гамбурге? Без зрителей? Знаете это выражение?

– Знаю, – сказал я. – Но мне, в отличие от вас, известно и настоящее происхождение этого термина.

– Да, – поскучнел он, – наверное. – Но в нашем мире нет ничего настоящего.

– В вашем, может, и нет. Гамбургский счет – это просто-напросто счет в банко-талерах, счетных банковских деньгах, необходимость которых была связана с разнообразием и порчей монеты, бывшей в обращении в прошлом. За банко-талер был принят вес чистого серебра в 5 золотников 92 доли. Такой монеты не чеканилось, но в нее пересчитывали все остатки и платежи, проходившие через Гамбургский банк. Такие же счетные монеты применялись в учете и других банков в крупных, по преимуществу портовых городах – Венеции, Генуе, Амстердаме. В Гамбурге эта система счета просуществовала до 90-х годов XIX века, несмотря даже на формальное запрещение в 1873 г., в связи с вхождением Гамбурга в Германскую империю.

– Вы скучны мне со своими малосущественными подробностями и торгашеским пылом.

Некоторое время мы молчали. Потом я спросил:

– А кто это они?

– Пардон?

– Ну, вот эти они, чью одежду носят и чью еду едят ваши эти все.

– Они – это все, которые не мы. Вы, кстати, со своими право-либеральными проповедями зря надеетесь на поддержку. В самой Америке около 20 миллионов заняты в госсекторе. В Германии на одного живущего с рынка приходится один, живущий из бюджета, в Швеции – почти два. В этом мы преуспели. Но нужно делать задел на будущее. Тут мы работаем с вашей страной – очень перспективное место, чуть было не упустили. Вот недавно ваш министр подписал Европейскую хартию о социальных правах – шаг в нужном направлении. Кроме того, надо работать и на ином, более высоком уровне. Отвращать умы от глупой идеи честных заработков, экономической независимости, престижа труда для удовлетворения так называемых конкретных нужд. Пусть лучше трудятся на благо всего общества. Мы должны всячески подчеркивать тот факт, что все эти макдональдсы, форды, кока-колы и филип-моррисы – не более чем жалкие корыстные крысы, не имеющие иных целей, кроме наживы. Духовность, высокие идеалы, жертвенность – совершенно чужды им. Нас, философов, особенно бесит, что им чужда жертвенность. Это-то бешенство мы, философы, и обязаны передать молодым. При этом важно, чтобы цели были не только благородными, но и универсальными. Бедность или там окружающая среда. Молодые прямо воспламеняются от этих слов. Ну и оплаченный проезд, разумеется...

– И кто же платит?

– Об этом вы можете только гадать.

– Не те ли, кто двадцать лет назад оплачивал демонстрации протеста против ядерного сдерживания впавшего в старческий маразм Советского союза? Уж больно инфраструктура знакома.

– Ну что вы. Там были главную массу составляли всякие глупые мамочки, старевшие без высоких порывов в своем скудном памперсно-молочном талонном изобилии. Сейчас нужна другая энергетика – новый век. Посмотрите, как они яростно-молоды! Когда я вижу молодых, поджигающих автомобили или бьющих витрины в порыве справедливого негодования, когда я вижу с какой неподдельной страстью они громят закусочную, протестуя против капитализма, о – я вижу зарю новой жизни! Обнадеживают элиты этого прогнившего мира – помните, как Клинтон после Сиэтла выказал желание "вступить с ними в диалог"?

– Вы морочите публику. В этой заре нет ничего нового. По этой дороге уже хожено, а иными так и до тупиков. Там ничего нет, кроме ям с трупами. Жуткий запах. Что до диалога, то вначале они и их спонсоры должны предстать перед судом. Я не кровожаден – вполне достаточно, если им присудят компенсировать убытки. Потом можно и поговорить.

– Вы опять заблуждаетесь. Никаких судов. Это – протест, как вы не понимаете! Они остро ощущают несправедливость мирового устройства. Одним все, а другим ничего – это неправильно. Такова наша философская точка зрения на этот вопрос. Художник, философ, политический мыслитель имеет все права на кусок пирога. А поскольку интеллекту нужна витальность, то, извольте, молодость – наш полигон. Платон, прозревая протест...

– Это не протест, а бандитские выходки молодых бездельников, насмотревшихся бойцовских клубов. В основе этого протеста лежит детский бунт против несправедливости – я такой замечательный, а мне в удел досталось так мало: нелюбимый университет, нелюбимые родители, опостылевший город и все это – на фоне возможностей, которыми набит мир. Как несправедливо право частной собственности! Из этого состояния есть два выхода. Погромный выход подсказываете им вы. Из фрустрирующих подростков в подонков их превращает брошенный камень и разбитые витрины. Став подонками, они теряют для вас интерес, становясь интересными политикам. Но разбитая витрина есть разбитая витрине, она не перестает быть результатом бандитизма оттого, что головы некоторых бандитов набиты вашими бреднями.

– Ну вот опять. Вы же сами сказали, что нас не читали. А ведь нами, конкретно – мною, пропитаны все ведущие деятели мира – от европейских чиновников, до президентов сверхдержав. Я отражаюсь в их лицах. Вы только вглядитесь в лица, скажем, английского и немецкого министров иностранных дел. Как преобразили их мои идеи! Жан Белиберда – делатель королей. Звучит? Так что в вас это зависть говорит. Тем более, что вам, кажется, недавно предлагали, влиться, так сказать, в общий информационный поток? На некоммерческой, разумеется, основе. А вы, со своим скудоумным упрямством ответили, что можете поставлять знания по рыночной ставке... Эх, вы... Эти отношения – выше рыночных, слаще любовных. Это – влияние в чистом виде...

– Ну и чего вы от меня хотите?

– Как чего? Диалога, конечно. Хочется же иногда просто поговорить. Вот, скажем, массовое сознание... Пространство артефактов просто какое-то. Структурная изоморфность лингвистических полей. Этакая амбивалентная конгруэнтность. Итеративная классификационная таксономичность номинантов (по Белиберде, естественно)... Да, таксономичность... Такси. Такси и катера... Устрицы, конъяки, сильвупле, монплезир. Гарсон, на 6 персон... Ах, месье... Видели бы какими бессмысленными делаются глаза заказчика уже на втором часу беседы. Вот она, мощь философского дискурса, вот она – власть мифологии структуры! Но мы, философы, становимся невольными жертвами своего мастерства. Среда, конечно, порой заедает, как метко отмечали наши великие русские предшественники, но она необходима...

– Вы знаете, для диалога с вами я не гожусь, поскольку не могу беседовать с теми, кого не уважаю. Кроме того, возвращаясь к вашим книгам... там, когда я мысленно переставляю слова в предложениях, ничего не происходит.

– И тут вы ошибаетесь. Как это ничего не происходит? Рождается следующая книга. А теперь – и он снова протянул ко мне руки.

– Здесь наши дороги расходятся. Мне сюда.

– А мне туда. Мы, философы, люди практические...

Вернуться наверх
Вернуться на оглавление архива 1999-2004
Вернуться на оглавление раздела "Клуб"