Ален Безансон. Бедствие века. Реферат. Предуведомление к публикации, оглавление и вступительная статья автора.

Предуведомление

Предлагаемый реферат (определение реферата см. здесь) книги Безнасона сделан по изданию:

=====================================================================

Безансон, Ален. Бедствие века. Коммунизм, нацизм и уникальность Катастрофы. Пер. с французского Ярослава Горбаневского. Москва-Париж, "МИК"–"Русская мысль", при поддержке фонда Goodbooks (Guernsey). – 104 с. ISBN 5-87902-054-1.

=====================================================================

Необходимая оговорка об авторских и смежных правах. Я был бы признателен автору, переводчику и издателям, если бы они посчитали предлагаемый реферат рекламой своей продукции. Искушенный читатель знает, что никакой реферат не может заменить полный текст произведения,  а любой, даже самый включенный в интернет-чтение читатель подтвердит, что появление текстов в электронном виде не конкурирует с печатной продукцией, а стимулирует спрос на нее, являясь своего рода рекламным муляжом книги, иногда в натуральную величину.

Перейти на Оглавление

Читатель заинтересованный, но спешащий, может реферат не читать, а сразу ознакомиться с Приложением, которое носит характер summary реферируемой книги. Более спокойное чтение реферата предполагает продвижение от начала к концу, хотя наличие оглавления в виде таблицы ссылок помогает и прыганию по книге туда сюда, что бывает гораздо интереснее линейного – от начала к концу – чтения. Это, разумеется, вопрос личного стиля читателя...

Излишне повторять, что настоящее знакомство с этим (как и с любым другим) произведением предполагает прочтение полного текста книги.

Оглавление

Вступление

Два вопроса поднимаются в данной книге. Во-первых, проблема исторического сознания применительно к истории XX века. Современное историческое сознание не едино по главнейшему вопросу: о неслыханных масштабах уничтожения людей людьми Эти масштабы стали возможными в силу захвата власти двумя системами подавления личности – коммунизмом ленинского типа и нацизмом гитлеровского.

По выражению Пьера Шоню эти разнояйцовые близнецы, несмотря на враждебность друг к другу имеют общие черты. К ним относится прежде всего главная миссия этих систем: стремление создать совершенное общество из современного им, создать путем "удаления" препятствующего такому построению некоего принципиального зла. Оба строя претендуют на человеколюбие (один желает блага "угнетенным всего мира", а в своей зрелой фазе "всему прогрессивному человечеству", другой – немецкому народу). Оба выдвигают некий идеал, который является объектом восторженной преданности и вызывает к жизни массовый героизм.

Но больше всего их сближает уверенное наделение себя правом и даже обязанностью убивать. Схожими являются и масштабы убийств, их массовый, регулярный порядок, ставший частью рутинного функционирования государства.

Проблема, поднимаемая книгой, состоит в том, что сегодня эти близнецы не рассматриваются одинаково. Несмотря на срок давности, сокрушенный полвека назад нацизм вызывает отвращение.

Напротив, совсем недавно отвергнутый коммунизм уже удостоился амнистии и амнезии. Эта амнистия и эта амнезия одобрена почти единодушно, причем не только активными функционерами, не только даже сторонниками, но и решительными врагами и даже жертвами.

Появление публикаций, призывающих к отрезвлению никого не отрезвляет. Показательным является результат появления в конце 1997 года "Черной книги коммунизма", где попытка приблизительно оценить масштаб жертв коммунистических экспериментов дала ошеломляющее число смертей, лежащее между 85 и 100 миллионами. Оценки не подверглись опровержению, но и не породили никакого культурного шока, не стали поводом для переосмысления ни в среде интеллектуалов, ни в широких массах.

Это – первый комплекс вопросов, которым посвящена эта книга.

Второй комплекс вопросов связан с Катастрофой. Вопрос о Катастрофе неотступно преследует не только историческую память [XX] века, но и весь контекст сопоставления коммунизма и нацизма.

Трудность освещения двух связанных, но разных вопросов в одной книге проистекает из необходимости смены плана при поиске ответа на второй вопрос. Можно сравнивать коммунизм и нацизм как две разновидности одного и того же вида, а именно – идеологического. Их соблазн, природа, область действия, тип преступлений – все это связано с интеллектуальным формированием, от которого они полностью зависят – с идеологией. Под идеологией здесь понимается доктрина, которая (а) обещает примкнувшим к ней спасение на этом свете; (б) подает себя как нечто, согласующееся со вселенским порядком; (в) претендует на научную расшифровку этого порядка; (в) навязывает политическую практику, состоящую в радикальном преобразовании общества. Кроме этого – содержательного – утверждения, можно сделать методологическое, более важное в данном контексте. Мы видим, что  можно долго сопоставлять коммунизм и нацизм, не выходя за рамки политического и исторического анализа.

С Катастрофой все наоборот. Стоит о ней заговорить, как мы куда-то выпадаем. Существуют попытки (во Франции, например) поставить проблематику Катастрофы на службу политики, в частности во Франции – ввести ее в контекст противостояния "правых" и "левых". Но мы чувствуем, что проблематике Катастрофы тесно и в практическо-политическом, и в научно-историческом дискурсе. Ощущение Катастрофы как события исключительного, требующего не столько изучения, сколько скорбного молчания, выводит ее в религиозный план.

Тем не менее, трудность остается: сравнительное историческое сознание двух смертоносных идеологий (первый предмет, тема, вопрос настоящего исследования) и сознание Катастрофы (второй предмет, проблема) связаны, связаны тесно, связаны неким сложным, непрямым образом. Первое, что необходимо отрефлексировать, это проблема уникальности Катастрофы.

Жертвы Катастрофы первыми почувствовали ее уникальность, но в более широком общественном сознании осознание этой уникальности всплыло лишь годы спустя.

Свидетельство Примо Леви ("Если я человек") – общепризнанное в качестве одного из самых пронзительных свидетельств об Освенциме – было написано сразу же после возвращения автора в Италию. Несколько крупных издательств рукопись отвергли.  Она вышла в 1947 г., в безвестном издательстве (вскоре прогоревшем) ничтожным тиражом в 2,5 тыс. экземпляров. Книга канула в забвение на 11 лет, до своего переиздания в 1958, после чего последовала заслуженная известность, перерастающая уже в славу.

Автор пишет, что в тяжелый послевоенный период людям не очень-то хотелось переживать заново только что закончившиеся мучительные годы. Объяснение понятное, но неточное.

Вначале этническая специфика вообще не выходила на первый план (на Нюрнбергском процессе, например, в отношении евреев режиму ставилось в вину их "притеснение"). Это не различалось, как и многие важные детали, важность которых была понята позже (не различали трудовые лагеря, как Бухенвальд, и лагеря уничтожения, как Треблинка). Никто не делил жертв на категории. Книга Леви убедительно показывает, что евреи занимали в лагере последние круги ада, но это заметно современному читателю. Первые читатели и сам автор видели в ней свидетельство дегуманизации, лишение статуса человека людей вообще – от заключенных до надзирателей.

Что-то произошло для того, чтобы специфика Катастрофы и ее уникальность стали тем, что они представляют собой сейчас. Что?

Произошло 2 события. Во-первых, еврейский народ стал более "заметным". Процесс эмансипации евреев, занявший в Европе весь XIX век, свелся к получению ими религиозных прав, прав на свободу "еврейского культа" на тех же основаниях, что и другие культы. Но они не получили особых (специфически "еврейских") гражданских прав. Между тем, они издревле воспринимали свое иудейство и как религию, и как народ. Этой второй половине еврейского бытия полагалось быть как бы несуществующей (в демократиях – оставленной и забытой за ненадобностью, в тех странах, где понятие "национальности" не успело получить современную форму гражданства – переносимой как признак дискриминации). Нацизм подменил концепцию народа концепцией расы и исключил эту "расу" из состава человечества. В послевоенной [Западной] Европе были граждане – британцы, французы, итальянцы – еврейского происхождения. В коммунистических странах [нормативно] проблематика еврейства не отличалась от общей проблематики "пролетарского интернационализма" и "новой (социалистической) исторической общности".

Когда к религиозной и национальной компоненте евреи добавили третью – землю, еврейский народ обрел современную форму – форму nation-state, в которой предстал перед миром в значительной мере "заново". До 1960 г. патриотические чувства Израиля питались воспоминаниями о вооруженном сопротивлении. Варшавское восстание было известно значительно больше пассивно пережитого геноцида. Поворотной точкой 1960 год стал из-за процесса над Эйхманом, задуманного как публичный и сенсационный. Именно после этого процесса Катастрофа приобрела статус центрального события, в ряде случаев доходило до того, что оно объявлялось основополагающим, базой израильской легитимности. Более важен, однако, тот факт, что она стала отправной точкой целого пучка интенсивной духовной  и интеллектуальной работы, правовой, нравственной, философской, богословской дискуссий.

Вторым событием стал доклад Хрущова 1956 года. После этого доклада сравнение коммунизма и нацизма стало неизбежным, в том смысле, что от него стало невозможно увернуться.

Знание и преступлениях большевизма существовало с 1917 года. Но из-за мощности излучения идеи, из-за мастерства коммунистов в деле дезинформации и лжи, это знание не было "удостоверено". Толпы порядочных людей опровергали его.

Нацистский секрет уничтожения – простой секрет. Изоляция лагерей уничтожения, исполнители, вербуемые из жертв, их периодическое уничтожение, присяга персонала, относительная узость его личного состава.

Большевистский секрет тоже включает ядро – классическую, военно-политическую часть. Но это ядро было защищено исключительно густым идеологическим туманом. В результате – даже если удавалось проникнуть в секрет, эту утечку закупоривала всеобщее недоверие к сообщению, доверие к доктрине и режиму не подрывалось, а растягивалась, и непроницаемая перегородка устанавливалась чуть дальше от ядра. Было время (например, между гражданской войной в Испании и окончанием второй мировой), когда знание о коммунизме существовало разве что в головах нескольких коммунистов, потерпевших от коммунизма, бывших разочарованных леваков, большей частью неспособных передать свое знание, а часто и додумать его до конца.

Значение 1956 года состоит в том, что до этого череда свидетельств оставалась будто закупоренной в капсуле, не пользуясь доверием ни у политиков (даже враждебных коммунистам), ни у академических авторитетов. Если бы они поверили, им бы пришлось произвести масштабное преобразование своих концепций мира. Кроме того, они не чувствовали никакой опасности для себя лично. Характерный пример: во Франции около 1950 г. появились свидетельства Давида Руссе. Жан-Полю Сартру нетрудно было доказать, что раз концепция лагеря противоречит концепции социализма в философском плане, то никаких лагерей существовать  не может. В 1948 г., во время процесса Кравченко, Маргарита Бубер-Нойман вызвала возмущенные отклики, когда заявила, что в немецком лагере существовали остатки права, в отличие от советского, где она сидела поначалу и откуда Сталин выдал ее Гитлеру.

В докладе Хрущева нет ни малейшего раскаяния в отношении некоммунистических жертв режима. Единственное истинное преступление сталинской системы, вызывающее негодование Хрущева – крупномасштабная отправка на смерть верных коммунистов. Тем не менее это было первой трещиной в металле идеологии, окружавшей незамысловатый секрет системы (систематическое уничтожение людей).

Следствие было открыто, но коммунисты умудрились его возглавить. Их власть сохранялась еще более 30 лет после доклада Хрущева. Коммунистическая система все это время твердо держалась полного отрицания, одновременно производя модификацию системы. "Архипелаг ГУЛАГ" (1974) прозвучал как удар тарана в потайную дверь лжи. Но это был всего лишь текст – не хватало того, что в английских детективах называется evidence of corps – доказательства посредством предъявления трупа. На всей земле никто, кроме горстки выживших, не видел коммунистических лагерей. Единственное исключение – горы камбоджийских трупов.

Итак, к середине 60-х годов ужасы века – коммунизм и нацизм – оба находились под обвинением. Но в одном ли и том же их обвиняли?

Вопрос разделен на несколько сегментов. Сложность ответа на него связана с тем, что и от коммунизма,  от нацизма осталось лишь то, что им сопротивлялось, например, диссидентская литература. Остальное – развалины, подлежащие разборке. Приходится исследовать собственно разрушение. Разрушение материальное: живые люди умерщвлены. Разрушение нравственное: честные и разумные стали преступными, невежественными, глупыми. Разрушение политическое: общество вырвано из своих форм и переплавлено с соответствии с идеологией. Затем, после исторического анализа, расследование выйдет на философский и богословский аспект проблемы. После чего будет дано описание того, как работает память, и затронут важный аспект Катастрофы – вопрос о ее уникальности.

Вернуться наверх  | Вернуться на оглавление |  Вернуться в начало данного раздела

Вернуться на главную страницу

ПРИЛОЖЕНИЕ. БОЛЬШЕВИЗМ: ПАМЯТЬ И ЗАБВЕНИЕ

Имеется довольно общепринятое согласие о степени соприродности коммунизма большевистского типа и национал-социализма, по крайне мере среди историков-академиков. Я нахожу удачным выражение Пьера Шеню "разнояйцовые близнецы". Эти две идеологии взяли власть в XX веке. Их цель - -построить совершенное общество, искоренив препятствующее этому злое начало. В одном случае злое начало – это собственность и, значит, собственники. Но поскольку зло не исчезает после ликвидации собственников как класса, носителями зла становятся вообще все люди, развращенные "духом капитализма", который проникает даже в саму компартию. В другом случае злое начало обнаруживается в так называемых низших расах, прежде всего в евреях, а поскольку после их уничтожения зло не исчезает, его следует преследовать в других расах вплоть и до самой "арийской" расы, "чистота" которой подпорчена. И коммунизм, и нацизм обосновывают свою легитимность авторитетом науки. Они претендуют на перевоспитание человечества и создание нового человека.

Эти две идеологии претендуют на человеколюбие. Национал-социализм хочет блага немецкому народу и объявляет, что, уничтожая евреев, оказывает человечеству услугу. Коммунизм-ленинизм хочет блага непосредственно всему человечеству. Эта универсальность дает коммунизму огромное преимущество перед нацизмом, программу которого нельзя экспортировать. Обе доктрины предлагают "возвышенные" идеалы, способные вдохновить на воодушевленную преданность и героические свершения. Однако при этом они диктуют право и обязанность убивать. Приведу оказавшиеся пророческими слова Шатобриана: "Во глубине этих различных систем заложено одно героическое средство, объявленное или подразумеваемое; это средство – убийство." А Гюго сформулировал это так: "Этого человека ты можешь убить спокойно". Или эту категорию людей. Придя к власти, они и осуществили эту программу с невиданным дотоле размахом. В равной мере преступны? Изучив тот и другой, зная рекорды нацистской преступности по интенсивности (газовые камеры) и рекорды коммунизма по экстенсивности (более 60 миллионов жертв), зная то развращение душ и умов, которое производят один и другой, я думаю, что этой опасной дискуссии нет места и надо отвечать просто и твердо: да, одинаково преступны.

Проблема, которая встает перед нами, заключается в следующем: как же получается, что сегодня, то есть в 1997 году, историческая память подходит к ним до того неодинаково, что, кажется, забывает коммунизм.

Нет нужды распространяться об этом неравенстве. Еще в 1989 г. польская оппозиция с примасом Церкви во главе рекомендовала забвение и прощение. В большинстве стран, выбирающихся из коммунизма, и речи не было о наказании руководителей, которые в течение двух или трех поколений убивали, лишали свободы, разоряли и оболванивали своих подданных. За исключением Восточной Германии и Чехии, коммунистам повсюду было позволено и дальше участвовать в политических играх, благодаря чему они то там то сям возвращаются к власти. В России и других республиках дипломатические и полицейские кадры остались на местах. Запад благоприятно оценил эту фактическую амнистию. Утверждение номенклатуры у власти сравнивают с термидорианством бывших якобинцев. С некоторых пор наши [очевидно, французские – Гр.С.] средства информации вновь охотно говорят о "коммунистической эпопее". Коминтерновское прошлое французской компартии – ясно и документированно изложенное – никоим образом не мешает ей быть принятой в лоно французской демократии.

Напротив, damnatio memoriae (вечное проклятие) нацизма не только не подвержено никакому сроку давности, но кажется день изо дня тяжелее. Обширная библиотека богатеет год от года. Музеи и выставки поддерживают – и правильно делают – сознание "ужаса преступления".

Обратимся к службе документации крупной вечерней газеты. Выберем вызываемые ключевыми словами "темы", трактовавшиеся, начиная с 1990 г. по 14 июня 1997-го, когда я предпринял эту консультацию. "Нацизм" – 48 употреблений, "сталинизм" – 7, "Освенцим" – 105, "Колыма" – 2, "Магадан" – 1, "Куропаты" – 0, "голод на Украине" (когда в 1933 г. погибло от 5 до 6 млн. человек) – 0. Эта консультация – лишь некоторый показатель.

Говоря о своей книге "Память и забвение", Альфред Гроссе заявлял: "Я прошу, чтобы, взвешивая ответственность за преступления прошлого, ко всем применяли одни и те же критерии". Несомненно, все должно быть так, но это очень трудно, и не как судья, а как простой историк я хотел бы сегодня sine ira et studia (без гнева и пристрастия) попытаться истолковать эти факты. У меня и мысли нет о том, чтобы исчерпать эту проблему. Но все же я могу перечислить некоторые факторы.

1. Нацизм известен лучше коммунизма, потому, что союзные силы широко открыли двери "тайников с трупами" и потому, что многие западноевропейские народы пережили его на собственном опыте. Я не раз задавал студенческой аудитории вопрос, знают ли они об искусственном голоде, организованном в 1933 г. на Украине. Они о нем даже не слышали. Нацистское преступление было прежде всего физическим. Нравственно оно не заражало жертв и свидетелей, от которых не требовалось принимать нацизм. Таким образом, оно заметно, очевидно. Газовые камеры, созданные для того, чтобы в промышленном масштабе уничтожить определенную часть человечества, есть один отдельный факт. ГУЛАГ и Лаогай как бы тонут в тумане, остаются предметом далеким, известным по косвенным свидетельствам. Исключение одно – Камбоджа, где сейчас раскапывают массовые захоронения.

2. Еврейский народ взял на себя ответственность за память о Катастрофе, о Шоах. Для него это был нравственный долг, вписывающийся в память о долгой череде гонений; религиозный долг, связанный с прославлением, или страстным, в стиле Иова, вопрошанием  Господа, Который обещал охранять Свой народ и Который наказует несправедливость и преступление. Все человечество должно быть благодарно еврейской памяти за то, что она набожно сохранила архивы Шоах. Загадка – народы забывшие, я к этому вернусь ниже. Добавим, что с тех пор христианский мир обратился лицом к своей совести и ощущает неизгладимую, до сокровенного глубокую рану.

3. Нацизм и коммунизм попадают в магнитное поле, поляризуемое понятиями правых и левых. Это сложное явление. С одной стороны, левая идея сопутствует постепенному доступу общественных слоев к участию в демократическом политическом процессе. Но при этом нало отметить, что развитие американского рабочего класса отодвинуло социалистическую идею на задний план, что английский, немецкий, скандинавский и испанский рабочий класс, укрепляясь, в лице большинства своих представителей отвергал коммунистичесую идею. Только во Франции и Чехословакии непосредственно перед второй мировой войной, а также позже в Италии, коммунизм мог претендовать на тождество с рабочим движением и таким образом на полных правах входить в левые силы. Добавим, что во Франции такие историки, как Матье, восхищающиеся Великой французской революцией, естественно провели параллель между октябрем 1917-го и 1792-м, между террором большевистским и якобинским.

С другой стороны, многие довоенные историки еще сохраняли живое чувство социалистических или пролетарских корней итальянского фашизма и немецкого нацизма. Свидетельство тому – классический труд Эли Галеви "История европейского социализма" (1937). Третья глава пятой части посвящена социализму фашистской Италии. Четвертая глава – национал-социализму. Этот последний режим, объявляя себя антикапиталистическим, отбирая имущество у бывших элит или ликвидируя их, облекаясь в революционную форму, по многим параметрам мог претендовать на немыслимое для него сегодня место в истории социализма.

4. Война, связав в военный союз демократические страны и Советский Союз, ослабила западный иммунитет к коммунистической идее, который все же был еще очень силен в момент пакта Гитлера и Сталина, и спровоцировала некоторый интеллектуальный ступор. Чтобы демократическая страна могла воевать от всей души, ее союзник должен обладать минимальной степенью респектабельности, при необходимости она ему приписывается. С подачи Сталина советский военный героизм принимал чисто патриотическую форму, а вынесенная за скобки коммунистическая идеология скрывалась. В отличие от Восточной Европы, Западная не пережила на своем опыте нашествия Красной армии. Таким образом, ее посчитали армией-освободительницей, подобно другим армиям союзников, что не могло отвечать чувствам поляков или прибалтов. Советская сторона была в Нюрнберге судьей. Демократические страны понесли тяжелые жертвы, чтобы сломить нацистский режим. И после этого они уже были согласны только на малые жертвы, чтобы сдерживать советский режим, а к концу, заботясь о стабильности, даже помочь ему выжить. Он рухнул сам по себе, провалился в свое собственное небытие, и вклад демократических стран в это малозаметен. Их отношение не могло быть одинаковым, суждение – равным, память – непредвзятой.

5. Одно из главных достижений советского режима состоит в том, что он смог распространить и мало-помалу навязать свою собственную идеологическую классификацию современных политических режимов. Ленин сводил ее к противостоянию социализма и капитализма. До тридцатых годов Сталин сохранял эту дихотомию. Капитализм, именовавшийся также империализмом, охватывал режимы либеральные и социал-демократические, фашистские и национал-социалистический. Это позволяло немецким коммунистам балансировать между "социал-фашистами" и нацистами. Но после принятия решения о так называемой политике Народных фронтов классификация стала следующей: социализм (то есть советский режим), буржуазные демократии (либеральные и социал-демократические) и, наконец, фашизм. Под названием "фашизм" оказались собраны национал-социализм, фашизм Муссолини, разные авторитарные режимы, господствовавшие в Испании, Португалии, Австрии, Венгрии, Польше и т.д. и, в конечном счете, крайне правые силы либеральных режимов. Одна цепь соединяла, например, Гитлера с Жаном Шьяпом (сочувствовавший крайне правым лигам высокий чин французской администрации до войны и при правительстве Виши), проходя через Франко, Муссолини и т.д. Специфика нацизма стиралась. К тому же ему определялось место справа, и он кидал свою мрачную тень на все правые силы. Он становился абсолютом справа, в то время как СССР становился абсолютом слева.

Удивительно, что в такой стране как Франция, эта классификация пролезла в историческое сознание и укоренилась в нем. Взглянем на наши учебники истории для средней и высшей школы. Классификация обычно следующая: советский режим; либеральные демократии с их правыми и левыми силами; фашистские режимы, то есть нацизм, итальянский фашизм, испанский франкизм и т.д. Это смягченная версия советского "писания". Напротив, в этих учебниках нечасто обнаружишь правильную классификацию, с которой согласны все современные историки, и которая еще в 1951 г. была предложена Ханной Арендт: два тоталитарных режима вместе, коммунизм и нацизм; либеральные режимы; авторитарные режимы (Италия, Испания, Венгрия, Латинская Америка) – это возвращает нас к классическим категориям диктатуры и тирании, известным со времен Аристотеля.

6. Незначительность групп, способных хранить память о коммунизме. Нацизм длился 12 лет, европейский коммунизм – от 50 до 70 лет в разных странах. Длительность производит эффект автоматической амнистии. Действительно, в течение этого огромного отрезка времени гражданское общество было распылено, элиты одна за другой уничтожались, заменялись, перевоспитывались. Все или почти все – снизу доверху – приспосабливались, предавали, морально деградировали. Хуже того – большинство тех, кто был бы способен думать, оказывались лишены знания своей истории и потеряли способность к анализу. Читая оппозиционную, т.е. единственную настоящую русскую литературу, слышишь душераздирающую жалобу, трогательное выражение бесконечного бедствия, но почти никогда не встречаешь рационального анализа. Сознание того, что такое коммунизм, мучительно, но смутно. Ныне молодые русские историки не интересуются этим периодом, осуждением на забвение и отвращение. Государство, кстати, прикрывает архивы. Единственная среда, которая могла стать носителем незамутненной памяти о коммунизме, – это диссидентство, возникшее около 1970-го года. Но оно быстро разложилось в 1991 году и оказалось неспособным принять участие в новой власти. Поэтому созданный им "Мемориал" не смог пустить корни, не смог развернуться. И правда, орган, в функции которого входит хранить память, должен достичь некоторой критической массы. Еще меньше достижения украинцев, казахов, чеченцев, тибетцев – этот список можно долго продолжать.

Ничто так не проблематично, как восстановление нормального нравственного сознания и нормальных интеллектуальных способностей народа после распада тоталитарного режима. В этом смысле постнацистской Германии пришлось легче, чем постсоветской России. Гражданское общество не успели разрушить до основания. Осуждаемое, наказуемое, денацифицируемое западными армиями, оно нашло в себе силы принять участие в этом движении нравственного очищения, произвести суд над собою, помнить и каяться.

Не так было в Восточной Европе, и частично ответственность за это лежит на Западе. Когда российские коммунисты превратили обладание всем достоянием страны в законную собственность, когда они узаконили свою власть всеобщим голосованием, когда они заменили ленинизм национализмом самого шовинистского пошиба, Запад посчитал неуместным требовать их к ответу. Нельзя было оказать худшей услуги России. Вездесущность памятников Ленину на площадях России – только видимое знамение отравленности душ, для лечения которых потребуются многие годы. С западной стороны, историческое "писание", завещанное Коминтерном Народных фронтов, отнюдь не сглажено. Процесс облачения ленинской идеи в ризы левых, что вызвало бы отвращение у Каутского, Бернштейна, Леона Блюма, Бертрана Рассела да, наконец, и у Розы Люксембург, привела к тому, что сегодня эту идею сводят к прискорбному недоразумению или как бы стихийному несчастному случаю в левом развитии. Теперь, исчезнув, эта идея продолжает жить как достойный проект, попавший на дурной путь.

7. Забвение коммунизма толкает к сверхпамяти о нацизме и наоборот, хотя простой, верной памяти хватило бы, чтобы осудить и тот и другой. Тут многовековая черта западной нечистой совести: очаг абсолютного зла должен обретаться на Западе. Мнения о его географическом положении менялись. Очагом зла считалась Южная Африка и апартеид, США и война во Вьетнаме. Но его сейсмическим центром всегда была нацистская Германия. Россия, Корея, Китай, Куба или ощущались как внешние, или выталкивались вовне, поскольку на них предпочитали закрывать глаза. Сопровождавшие этот процесс безотчетные угрызения совести компенсировались непримиримой бдительностью, неотступным вниманием ко всему, что хоть как-то было связано с нацизмом, прежде всего к вишистскому правлению во Франции или ныне – к тем порочным идеям, что гноятся в некоторых ячейках крайне правых европейских сил.

XX веку свойственна не только история, полная ужасов уничтожения человека человеком, но и то, что историческое сознание с большим трудом выбирало правильное направление. Одно объясняет другое. Орвелл заметил, что многие стали нацистами из оправданного ужаса перед большевизмом или коммунистами – из столь же оправданного ужаса перед нацизмом. Это предупреждает нас об опасности исторических фальсификаций. На наших глазах формируется одна из таких фальсификаций, и было бы прискорбно оставлять в наследство следующему веку фальсифицированную историю.

Закончу надеждой. Потребовались годы, чтобы полностью осознать нацизм, ибо он превосходил все казавшееся возможным и человеческий разум не в силах был постичь его. То же может произойти с коммунизмом, дела которого раскрыли столь же глубокую пропасть и, подобно Освенциму до 1945-го, были скрыты своим неправдоподобием, своей невероятностью, своей немыслимостью. Время, в функции которого входит вскрытие истины, может быть, и тут сделает свое дело.

Вернуться наверх  | Вернуться на оглавление |  Вернуться в начало данного раздела

Вернуться на главную страницу