Политика / Для всех

Бенжамен Констан
ИЗБРАННЫЕ МЕСТА ИЗ «ПРИНЦИПОВ ПОЛИТИКИ»

В позапрошлом, 2000 году в Москве вышел сборник «Французский классический либерализм». В нем помещены работа Б. Констана и две работы Ф. Гизо.

Французский классический либерализм: сборник / Пер. с фр. – М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2000. – 592 с. ISBN 5-8243-0059-0. Б. Констан. «Принципы политики, пригодные для всякого правления». Ф. Гизо. «О средствах правления и оппозиции в современной Франции». Ф. Гизо «Политическая философия: о суверенитете». (c) РОССПЭН, 2000. (с) Федорова М.М., перевод, 2000.

Мы начинаем публиковать на страницах «Частного взгляда» выдержки из Б. Констана. В этом номере – первые 9 глав. Главная цель публикации – дать общее представление о взглядах автора. Разумеется, для того, чтобы ознакомиться с ними в деталях, нужно купить книгу. Одна из наших побочных целей – побудить тех, кто еще не имеет этой книги в своей библиотеке, поскорее ее приобрести.

Учитывая фрагментарный характер публикации, мы надеемся, что читатель не будет удивлен явной неравномерностью выборки. Так, первая глава дана практически полностью. Те главы, которые в наибольшей мере связаны с деталями политической реальности постнаполеоновской Франции, даны наименее полно. Наоборот, все принципиальные политико-теоретические идеи автора приводятся с максимальной полнотой.

Пару слов о моментах технических. Книга разбита на главы. Кроме того, в ней есть приложения, в которых разбираются вопросы, имеющие, по мнению автора, более частный характер. Поскольку вам предлагаются извлечения из глав и приложений книги, то для удобства работы с полной (бумажной) версией книги в конце каждого абзаца мы поместили указатель на соответствующее место в бумажном, РОССПЭНовском издании 2000 года. Указатель выглядит так:

(<номер_главы>, <номер_абзаца>, <страница>)
или
[<номер_главы>, <номер_абзаца>, <страница>].

Если абзац помещен полностью, то соответствующие номера даны в круглых скобках, если частично, то в квадратных.

Нумерация абзацев сплошная в пределах каждой главы. Каждая глава начинается с абзаца N 1. Страницы приводятся по вышеупомянутому изданию.

ПЕРЕЧЕНЬ ФРАГМЕНТОВ КНИГИ Б. КОНСТАНА
«ПРИНЦИПЫ ПОЛИТИКИ, ПРИГОДНЫЕ ДЛЯ ВСЯКОГО ПРАВЛЕНИЯ»

Из «Предисловия»
Из главы 1«О суверенитете народа»
Из главы 2«О природе королевской власти в конституционной монархии»
Из главы 3 «О праве роспуска представительных собраний»
Из главы 4 «О наследственном собрании и необходимости не ограничивать число его членов»
Из главы 5 «О выборах представительных собраний»
Из главы 6 «Об условиях собственности»
Из главы 7 «О дискуссиях в представительных собраниях»
Из главы 8 «Об инициативе»
Из главы 9 «Об ответственности министров»

(продолжение публикации извлечений из нижеперечисленных глав и приложений см. в следующих номерах, за исключением Приложения 5, текст которого помещен полностью в этом номере)

Из главы 10 «О провозглашении министров недостойными общественного доверия»
Из главы 11 «Об ответственности нижних чиновников»
Из главы 12 «О муниципальной власти, местных властях и о новом роде федерализма»
Из главы 13 «О праве заключать мир и объявлять войну»
Из главы 14 «Об организации вооруженных сил в конституционном государстве»
Из главы 15 «О неприкосновенности собственности»
Из главы 16 «О свободе печати»
Из главы 17 «О религиозной свободе»
Из главы 18 «Об индивидуальной свободе»
Из главы 19 «О судебных гарантиях»
Из главы 20 «Последние замечания»
Из Приложения 1. «Об индивидуальных правах»
Из Приложения 2. «О предложении законов от имени одних только министров»
Из Приложения 3. «О наследственном характере пэрства»
Из Приложения 4. «Палаты обладают правом законодательной инициативы наряду с исполнительной властью»
Приложение 5. «О свободе развития промышленности». Cсылка на полный текст
Из Приложения 6. «О свободе печати»
Из Приложения 7. «О том, что содействие властей не делает легитимным нарушение судебной процедуры»

Из «Предисловия»

В публикуемом мною ныне исследовании вы найдете не только те же идеи, но и те же слова, что были в моих предшествующих работах. Я изучаю политические воззрения около двадцати лет, и все это время я проповедую одни и те же взгляды, высказываю одни и те же пожелания. И прежде я требовал индивидуальной свободы, свободы печати, отсутствия произвола, уважения к правам всех. Того же я требую и сегодня с не меньшим рвением и не меньшей надеждой. (П, 4, 24)

Из главы 1«О суверенитете народа»

Наша нынешняя конституция формально признает принцип суверенитета народа, т.е. главенство общей воли по отношению к любой отдельной воле. Закон должен быть выражением либо общей воли, либо воли некоторых членов общества. Но каково же происхождение той исключительной привилегии, которой вы наделяете эту небольшую группу? Если это сила, то сила принадлежит тому, кто ею обладает; она не является основанием права, и если вы признаете ее легитимной, то она таковой и является, вне зависимости от того, чьи руки ею завладеют, и любой захочет захватить ее в свою очередь. Если же вы предполагаете, что власть небольшой группы санкционирована согласием всех, то власть эта превращается в общую волю. [1, 1, 26-27]

Этот принцип применим ко всем институтам. Теократия, королевская власть, аристократия, господствующие в умах, суть общая воля. Если же они не владеют умами, они суть не что иное, как сила. Одним словом, в мире существует только две власти: одна из них незаконная – это сила; другая легитимная – это общая воля. Но одновременно с признанием прав этой воли, т.е. суверенитета народа, необходимо немедленно как следует осмыслить его природу и определить его широту. Без ясного и отчетливого определения победа этой теории могла бы обернуться катастрофой при его применении. Абстрактное признание суверенитета народа никоим образом не увеличивает сумму свобод индивидов; и если придать суверенитету широту, которой он не должен иметь, свобода может быть утрачена вопреки этому принципу или даже благодаря ему. (1, 2, 27)

Предосторожность, которую мы рекомендуем принять и которую мы предпримем, тем более необходима, что политики, сколь бы ни были чисты их намерения, всегда опасаются ограничить суверенитет. Они рассматривают себя в качестве заранее обозначенных его наследников и лелеют свою будущую собственность, даже если та находится в руках их врагов. Они опасаются того или иного правления, того или иного класса правителей; но позвольте им организовать власть по-своему, подождите, когда они доверят ее назначенным ими же должностным лицам, – и они будут думать, что власть еще недостаточно обширна. (1, 3, 27)

Когда установлено, что суверенитет народа не ограничен, в человеческом обществе создается и бросается наугад порция власти, которая сама по себе слишком велика и представляет собой зло, в чьих бы руках она ни оказалась. Доверьте эту власть одному, или многим, или всем, – она равным образом будет злом. Вы будете упрекать носителей власти, вы будете поочередно обвинять монархию, аристократию, демократию, смешанные правления, представительную систему. Вы заблуждаетесь; следует обвинять количество силы, а не тех, кто ею обладает. Высказывать негодование следует против оружия, а не против руки, которая его держит. Существуют вещи, чересчур тяжелые для рук человеческих. (1, 4, 27)

Заблуждение тех, кто в своей любви к свободе от чистого сердца наделил суверенитет народа безграничной властью, проистекает из того способа, каким формировались их идеи в сфере политики. Они видели в истории небольшое число людей или даже одного человека, обладающего громадной властью и причиняющего немало зла; но их гнев был направлен против обладателей власти, а не против самой власти. Вместо того, чтобы разрушить власть, они думали лишь о том, что ее нужно переместить. То было стихийное бедствие, но они рассматривали его как завоевание. Они наделили им все общество в целом. Оно неизбежно перешло от общества к большинству, от большинства – в руки нескольких, а зачастую даже в руки одного человека; оно творило столько же зла, что и раньше, и примеры, замечания, аргументы, факты, обращенные против всех политических институтов, множились день ото дня. (1,5, 28)

Совершенно очевидно, что в обществе, основанном на суверенитете народа, суверенитет не принадлежит никакому индивиду, никакому классу, который подчиняет все оставшееся общество своей частной воле; но неверно, что все общество в целом обладает в отношении всех своих членов безграничным суверенитетом. (1, 6, 28)

Сувереном является всеобщность граждан в том смысле, что ни один индивид, ни одна группировка, ни одна ассоциация, объединяющая часть граждан, не может присвоить себе суверенитет, если он ей не делегирован. Но из этого не следует, что всеобщность граждан, либо те, кто от ее имени облечен суверенитетом, могут суверенно распоряжаться частным существованием индивидов. Напротив, есть сфера человеческого существования, которая в силу необходимости, индивидуальна и независима и которая по праву остается вне всякой социальной компетенции. Суверенитет существует лишь ограниченным и относительным образом. В той точке, где начинается независимость и личное существование, юрисдикция суверенитета останавливается. Если общество переходит эту грань, оно оказывается так же повинным, как и деспот, действующий одним лишь карающим мечом; общество не может превысить свои полномочия, не превратившись в узурпатора, большинство – не став мятежным. Согласия большинства совершенно недостаточно, чтобы в любом случае легитимизировать его действия: существуют и такие действия, которые ничто не может санкционировать; когда подобные действия совершаются какой-либо властью, то совершенно не важно, из какого источника эта власть проистекает, немного значит и то, называется ли она индивидом или нацией; и даже если вся нация в целом угнетает одного гражданина, она не будет более легитимной. (1, 7, 28-29)

Руссо недооценил этой истины, и его ошибка превратила «Общественный договор», на который столь часто ссылаются сторонники свободы, в самого ужасного пособника всех видов деспотизма. Он постулирует изначальный договор между обществом и его членами, полное отчуждение индивида со всеми его правами и без каких-либо уступок в пользу сообщества. Для того, чтобы успокоить нас относительно последствий такого полного отказа от всех частей нашего существования в пользу абстрактного существа, Руссо объявляет нам, что суверен, т.е. общественное тело, не может нанести вреда ни совокупности своих членов, ни кому-либо из них в отдельности; что, поскольку каждые отдает всего себя, то условия равны для всех и что никто не заинтересован в том, чтобы сделать эти условия непереносимыми для других; что каждый приобретает в отношении всех членов сообщества те же права, что отдает; и тем самым получает эквивалент того, что утрачивает, но наделенный еще большей силой, чтобы сохранить то, что имеет. Но Руссо забывает, что все защитные качества, которыми он наделяет абстрактное существо, именуемое им сувереном, проистекают из того, что существо это состоит из всех индивидов без исключения. Таким образом, как только суверен должен употребить силу, коей он обладает, т.е. как только нужно приступить к практической организации власти, и поскольку суверен не способен отправлять власть сам, он ее делегирует, и все эти качества исчезают. Получается так, что, поскольку действие, осуществляемое от имени всех, в силу необходимости волей-неволей находится в распоряжении одного или нескольких, то неверно, что будучи отдано в распоряжение всех, оно не находится в распоряжении кого-либо; напротив, оно отдается в распоряжение тех, кто действует от имени всех. Отсюда следует, что, отдавая всего себя без остатка, мы не обретаем равные для всех условия, ибо эти несколько человек пользуются исключительным правом, пожертвованным всеми остальными; неверно, что никто не заинтересован сделать непереносимыми условия существования других, поскольку существуют члены сообщества, находящиеся вне общих условий. Неверно, что все члены сообщества приобретают те же самые права, которые они передают в общее пользование; не все они получают эквивалент утраченного, и результатом их жертвы является или может являться укрепление силы, которая забирает у них все, что они имеют. (1, 8, 29-30)

Сам Руссо испытывал страх перед этими последствиями; ужаснувшись видом громады созданной им социальной власти, он не знал, в чьи руки передать эту чудовищную власть, и не нашел защиты от опасности, неотделимой от подобного суверенитета, за исключением лишь одного средства, которое делало невозможным воплощение этого суверенитета. Он провозгласил, что суверенитет не может быть ни отчужден, ни делегирован, ни представлен. Иными словами, это означало провозглашение того, что суверенитет не может найти воплощения; это означало фактическое уничтожение провозглашенного им принципа. (1, 9, 30)

Но взгляните: сторонники деспотизма более откровенны в своих действиях, когда исходят из той же аксиомы, поскольку она служит для них опорой и содействием. Человек, остроумнейшим образом возведший деспотизм в систему, - Гоббс - поспешил признать суверенитет безграничным, чтобы вывести отсюда легитимность абсолютного единоличного правления. Суверенитет, говорил он, абсолютен; эта истина признавалась во все времена и даже теми, кто побуждал к мятежу или разжигал гражданские войны: их лейтмотивом было не отрицание суверенитета, но перемещение его действия в другое место. Демократия есть абсолютный суверенитет в руках всех; аристократия есть абсолютный суверенитет в руках нескольких; монархия есть абсолютный суверенитет в руках одного. Народ мог отказаться от этого абсолютного суверенитета в пользу монарха, который в таком случае становился его законным обладателем. (1, 10, 31)

Мы со всей ясностью видим, что абсолютный характер, которым Гоббс наделяет суверенитет народа, есть основа его системы. Это понятие абсолютного искажает весь вопрос и вовлекает нас в новую серию следствий; это та точка, в которой писатель оставляет путь истины, чтобы с помощью софизма добраться до цели, которую он поставил перед собой в начале пути. Он доказывает, что коль скоро соглашения людей недостаточно для соблюдения их обязательств, то требуется еще и сила принуждения, чтобы заставить людей их соблюдать; что коль скоро общество должно защищать себя от внешних нападений, ему требуется общая сила, которая встала бы на защиту всех; что коль скоро люди разделены в своих требованиях, то требуются законы, чтобы улаживать их права. По первому пункту он заключает, что суверен имеет абсолютное право карать, по второму – что он имеет абсолютное право вести войну, по третьему – что суверен является абсолютным законодателем. Не ничего более ложного, чем эти выводы. Суверен имеет право карать, но только преступные деяния; он имеет право вести войну, но только в том случае, если общество подверглось нападению; он имеет право устанавливать законы, но только тогда, когда законы эти необходимы, и в той степени, в какой они соответствуют справедливости. Таким образом, в этих прерогативах нет ничего абсолютного, ничего беззаконного. Демократия есть власть, переданная в руки всех, при этом для безопасности сообщества необходима только вся сумма власти; аристократия представляет собой ту же власть, но вверенную некоторым; монархия – власть, отданная в руки одного. Народ может отказаться от этой власти в пользу одного человека или небольшой группы людей; но их власть является точно так же ограниченной, как и власть народа, который их этой властью наделил. Посредством отсекания одного только слова, безосновательно включенного во фразу, рушится вся ужасающая система Гоббса. Напротив, вместе со словом абсолютный ни свобода, ни, как мы увидим в дальнейшем, спокойствие, ни счастье невозможны ни при каких институтах. (1, 11, 31-32)

До тех пор, пока суверенитет не ограничен, нет никакого средства дать индивидам защиту от правления. Впустую будете вы пытаться подчинить правления общей воле. Именно они и диктуют эту волю, и все предосторожности становятся иллюзорными. (1, 12, 32)

Народ, говорит Руссо, суверен в одном отношении, а подданный – в другом; но на практике оба отношения смешиваются. Власти очень легко притеснять народ в качестве подданного, чтобы принудить его в качестве суверена демонстрировать свою волю, продиктованную ему той же властью. (1, 13, 32)

Никакая политическая организация на земле не способна устранить эту опасность. Напрасно вы будете разделять власти: если общая сумма власти не ограничена, разделенным властям остается лишь создать коалицию – и деспотизм будет неизлечим. Для нас важно не то, чтобы наши права не могли быть нарушены какой-либо властью без одобрения другой, но чтобы такое нарушение было запрещено для любой из властей. Нам недостаточно, чтобы исполнители испрашивали дозволения законодателя, нам нужно, чтобы законодатель мог разрешить им совершить действие лишь в законной для них сфере. Нам мало, если исполнительная власть не имеет права действовать без опоры на закон, если мы не установим границ этой опоры, если не провозгласим, что она относится к тем вещам, в отношении которых законодатель не имеет права издавать закон, либо, другими словами, что суверенитет ограничен и что существуют волеизъявления, которые ни народ, ни его представители не имеют права иметь. (1, 14, 32-33)

Вот что следует декларировать; это – важнейшая истина, вечный принцип, который необходимо установить. (1, 15, 33)

Никакая власть на земле не является безграничной – ни власть народа, ни власть людей, называющих себя его представителями, ни власть королей, под каким бы именем они ни правили, ни власть закона, который, в зависимости от формы правления являясь лишь выражением воли народа или государя, должен быть вписан в те же границы, что и власть, из которой он проистекает. (1, 16, 33)

Граждане обладают индивидуальными правами, не зависящими от любой социальной или политической власти, и всякая власть, нарушающая эти права, становится беззаконной. Правами граждан являются индивидуальная свобода, религиозная свобода, свобода мнения, в которую включена и гласность, пользование собственностью, гарантии против любого произвола. Никакая власть не может посягнуть на эти права, не нарушив при этом своих собственных оснований (см. Приложение 1). (1, 17, 33)

Поскольку суверенитет народа не является неограниченным, а воли народа недостаточно, чтобы сделать легитимным все, что он пожелает, то и власть закона, представляющая собой не что иное, как подлинное или предполагаемое выражение этой воли, также не безгранична. (1, 18, 33)

Ради общественного спокойствия мы должны пойти на большие жертвы; в глазах морали мы выглядели бы чересчур виноватыми, если бы благодаря жесткой привязанности к своим правам сопротивлялись всем законам, которые, с нашей точки зрения, способны нанести этим правам ущерб; но никакое обязательство не связывает нас с этими так называемыми законами, развращающее влияние которых таит в себе угрозу самым достойным элементам нашего существования, с этими законами, которые не только ограничивают наши легитимные свободы, но и принуждают нас совершать действия, противные вечным принципам справедливости и милосердия, которые человек не может перестать соблюдать, не извратив своей природы и не противореча ей. (1, 19, 33-34)

До тех пор, пока закон, даже дурной, не пытается развратить нас, до тех пор, пока наступление власти требует лишь жертв, которые не делают нас ни подлыми, ни жестокими, мы можем соглашаться и с этим законом, и с этой властью. Мы идем не соглашение с ними лишь ради самих себя. Но если закон предписывает нам растоптать либо наши привязанности, либо обязанности; если под предлогом исполинской, но напускной преданности тому, что он поочередно называет то монархией, то республикой, закон запрещает верность нашим несчастным друзьям; если он предписывает нам коварство в отношении наших союзников или даже преследование побежденных врагов, – то свод несправедливостей и преступлений, скрывающийся таким образом под именем закона, следует предать проклятию. (1, 20, 34)

Фактическая, не имеющая никаких ограничений общая обязанность состоит в том, чтобы всякий раз, когда закон представляется несправедливым, не превращаться в его исполнителя. Такая сила инерции не влечет за собой ни потрясений, ни революций, ни беспорядков. (1, 21, 34)

Ничто не может оправдать человека, оказывающего содействие закону, который он считает несправедливым. (1, 22, 34)

Террор не является оправданием, более действенным по сравнению с другими низкими страстями. Горе всем, кто являются покорными и ревностными орудиями, постоянно подавленными, как они утверждают, неутомимым агентам всех существующих тираний и посмертным разоблачителям всех свергнутых тираний! (1, 23, 34)

В тяжелые времена нам говорили, что мы превращаемся в действующую силу несправедливых законов лишь для того, чтобы ослабить их строгость, что власть, чьими носителями мы согласились выступать, причинила бы еще больше зла, если бы оказалась в менее чистых руках. Обманчивое соглашение, открывавшее безбрежное поприще для преступлений всякого рода! Каждый вступал в сделку со своей совестью, и несправедливость находила достойных исполнителей на людом уровне. Я не вижу преград к тому, чтобы в этой системе можно было по неведению превратиться в палача под предлогом более бережного удушения жертвы. (1, 24, 34-35)

Теперь изложим вкратце следствия, вытекающие из наших принципов. (1, 25, 35)

Суверенитет народа не является безграничным; он вписан в границы, очерченные справедливостью и правами индивида. Воля народа в целом не может сделать справедливым то, что является несправедливым. Представители нации не имеют права сделать то, что не вправе сделать сама нация. Никакой монарх, какие бы принципы он не провозглашал, опирался ли он на божественное право, на право завоевания или на согласие народа, не обладает безграничным могуществом. Если Бог и вмешивается в дела человеческие, то санкционирует только справедливость. Право завоевания есть лишь сила, которая не является правом, поскольку переходит к тому, кто ею завладевает. Согласие народа не смогло бы легитимизировать то, что является беззаконным, поскольку народ не может никому делегировать власть, которой он не имеет. (1, 26, 35)

Против ограничения суверенитета выдвигается следующее замечание. А можно ли ограничить суверенитет? Существует ли сила, способная помешать ему перейти через установленные границы? Нам скажут, что при помощи искусных комбинаций можно ограничить власть, разделив ее. Различные ее составляющие можно поставить в положение оппозиции или равновесия друг к другу. Но при помощи какого средства можно сделать так, чтобы их сумма не была безграничной? Можно ли иначе, как при помощи власти, ограничить суверенитет? (1, 27, 35)

Несомненно, абстрактного ограничения суверенитета недостаточно. Нужно искать такие основания политических институтов, которые бы сочетали как интересы различных носителей власти, так и наиболее выраженное, наиболее устойчивое и обеспеченное их преимущество, заключающееся в том, чтобы каждый из них оставался в границах своих относительных прерогатив. Но первейшим вопросом является отнюдь не область компетенции и ограничение суверенитета; ведь прежде чем придать вещи какую-либо форму, следует определить ее природу и протяженность. (1, 28, 35-36)

Во-вторых, не желая преувеличивать влияния истины, как это зачастую делают философы, можно утверждать, что когда определенные принципы полностью и отчетливо доказаны они в некотором роде служат гарантией самим себе. В отношении очевидности формируется общее мнение, которое очень скоро одерживает верх. Если признается, что суверенитет не является безграничным, т.е. что на земле не существует неограниченной власти, то никто и никогда не осмелится требовать подобной власти. Это доказывает и опыт. Например, никто уже не наделяет общество в целом правом без суда решать вопрос о жизни и смерти. Точно так же ни одно из современных правительств не пытается пользоваться подобным правом. И если тираны античных республик кажутся нам более разнузданными, чем правители новой истории, то это отчасти объяснимо именно названной причиной. Самые чудовищные деяния единоличного деспотизма чаще всего обязаны своим существованием именно доктрине безграничной власти всех. (1, 29, 36)

Таким образом, ограничение суверенитета представляется реальным, и оно возможно. Оно будет гарантировано прежде всего силой, которая выступает гарантом всех признанных истин, – мнением; затем оно гарантировано и более определенным образом – распределением и равновесием властей. (1, 30, 36)

Но начните же с признания этого ограничения спасительным для общества. Без этой предварительной предосторожности все будет бесполезно. (1, 31, 36)

Если вы заключите суверенитет народа в его истинные границы, вам нечего будет опасаться; вы лишите деспотизм – будь то деспотизм индивидов или деспотизм объединений – видимых санкций, которые, по его мнению, он черпает в общем согласии, коим руководит, ведь вы докажете, что это согласие, даже если оно реально, не имеет власти что-либо санкционировать. (1, 32, 36-37)

Народ не имеет права покарать хотя бы одного невиновного, назвать виновным хотя бы одного обвиняемого, не имея на то законных оснований. Он не может, таким образом, передать подобное право никому. Народ не имеет права покушаться на свободу мнения, на религиозную свободу, на юридическую защиту, на предохранительные реформы. Никакой деспот, никакое объединение, таким образом, не могут осуществлять подобное право, утверждая, что им его наделил народ. Следовательно, любой деспотизм назаконен; его ничто не может санкционировать, даже если он ссылается на волю народа. Ведь от имени суверенитета народа он присваивает себе власть, которая не содержится в этом суверенитете, и в данном случае мы имеем дело не только с незаконным перемещением власти, но и с созданием власти, которой не должно существовать. (1, 33, 37)

| перечень глав книги | содержание номера | другие номера «Частного взгляда» |

Из главы 2 «О природе королевской власти в конституционной монархии»

Устанавливая ответственность министров, наша конституция отчетливо отделяет правительственную власть от власти королевской. Данное разделение устанавливается одним только фактом, что монарх неприкосновенен, а правительство подотчетно. Невозможно отрицать тот факт, что министры не обладают той властью, которая до определенной степени им принадлежит; если бы их рассматривали лишь как пассивных и слепых исполнителей, их ответственность носила бы абсурдный и несправедливый характер, либо по крайне мере они должны были бы нести ответственность перед монархом за точное исполнение его приказов. Но конституция желает, чтобы они отвечали перед нацией и чтобы в определенных случаях приказы монарха не могли служить для них извинением. Таки образом, совершенно ясно, что они не являются пассивными исполнителями. Правительственная власть хотя и проистекает из власти королевской, имеет тем не менее действительно отдельное от последней существование: различие между властью, облеченной неприкосновенностью, существенно и фундаментально. (2, 1, 37-38)

Власть главы государства, каким бы титулом он ни обладал, есть власть нейтральная. Власть же министров есть власть активная. Для того, чтобы объяснить это различие, определим формы политической власти, как они были известны до сих пор. (2, 3, 38)

Власть исполнительная, власть законодательная и власть судебная суть три формы власти, каждая из которых в своей области должна содействовать общему развитию; но когда эти приведенные в беспорядок власти пересекаются, сталкиваются, мешают друг другу, нужна сила, чтобы вернуть все на свои места. Эта сила не должна быть сосредоточена ни в одной из властей, поскольку в этом случае она служила бы разрушению прочих. Она должна быть вне их, в некотором роде нейтральной по отношению к ним, чтобы действие ее могло быть с необходимостью быть применено повсюду, где возникает в том потребность, а также для того, чтобы эта сила носила защитный и восстановительный характер, не являясь при этом враждебной.(2, 4, 38)

Конституционная монархия создает такую нейтральную власть в лице главы государства. Подлинный интерес главы государства заключается вовсе не в низвержении одной власти другой, но в их взаимопонимании, взаимной поддержки и согласных действиях. (2, 5, 38)

[До сих различали три вида власти] Я же различаю в конституционной монархии пять видов власти, обладающих различной природой: 1) королевская власть; 2) исполнительная власть; 3) устойчивая представительная власть; 3) представительная власть мнения; 5) судебная власть. (2, 7, 39)

Устойчивая представительная власть сосредоточена в ассамблее, формируемой на основе наследственного права; представительная власть мнения – в избираемой ассамблее; исполнительная власть доверена министрам; судебная - судам. Первые две власти издают законы, третья власть заботится об их общем исполнении, четвертая применяет законы к частным случаям. Королевская власть располагается среди всех этих четырех властей, но она выше их, обладает силой одновременно высшей и опосредующей, будучи при этом заинтересована не в нарушении равновесия, но, напротив, в его поддержании. (2, 8, 39)

Конечно же, поскольку люди не всегда подчиняются своему осознанному интересу, нужно предпринять некоторую предосторожность, дабы глава государства не мог подменять собою другие власти. Именно в этом состоит различие между абсолютной и конституционной монархией. (2, 9, 39)

[Пример Англии] Ни один закон не может быть создан без обсуждения его в формируемой на основе наследственного права палате и в палате выборной, никакое действие не может быть осуществлено без подписи министра, любой приговор может быть вынесен только независимыми судами. Но взгляните, как после принятия этой предосторожности английская конституция использует королевскую власть, чтобы положить конец всякой представляющей опасность борьбе и восстановить гармонию между прочими властями. Если действие исполнительной власти опасно, король отстраняет министров. Если действие палаты пэров губительно, король задает ей новое развитие, создавая новых пэров. Если угроза проявляется со стороны выборной палаты, король либо использует свое право вето, либо распускает выборную палату. Наконец, если даже действие судебной власти становится невыносимым, поскольку она применяет к отдельным действиям слишком строгие наказания, король смягчает ее деяния, используя право помилования. (2, 11, 39-40)

К порокам почти всех конституций можно отнести тот факт, что они не создали нейтральной власти, но поместили всю совокупность могущества, какой та должна обладать в одну из действующих властей. Когда все могущество оказывалось объединенным в законодательной власти, закон, который должен был бы распространяться только на определенные предметы, простирал свое могущество на все и вся. В результате мы имели безграничный произвол и тиранию. Отсюда – злоупотребления Долгого парламента, или народных собраний итальянских республик, или Конвента в определенные периоды его существования. Когда же вся эта совокупность могущества объединялась в исполнительной власти, мы имели деспотизм. Отсюда – узурпация, увенчавшая диктатуру в Риме. (2, 12, 40)

У флорентийцев была их баллиа, или исключительный совет, который был создан незамедлительно и, будучи наделен всеми полномочиями, обладал способностью роспуска всех властей. Право смещения исполнительной власти, так сказать, трепетало в руках того, кто им завладевал, тот же, кто им завладевал, получал его не для того, чтобы его разрушить, но для того, чтобы ввести тиранию. Поэтому получалось так, что победившая сторона не довольствовалась только тем, что лишала кого-то власти, она еще и наносила удар; а поскольку она наносила удар без суда, то вместо того чтобы быть правосудием, это было убийством. [2, 19, 42-43]

Рожденная бурей, баллиа во Флоренции несла на себе отпечаток своего происхождения. Она осуждала на смерть, заключала под стражу, обирала, потому что у нее не было иного способа лишить власти людей, которые этой властью были облечены. Точно так же, всколыхнув Флоренцию волной анархии, она стала главным инструментом могущества Медичи. (2, 20, 43)

Нужна конституционная власть, которая бы обладала всеми полезными чертами баллии, но которая бы никогда не имела всего того, что та несла в себе опасного, т.е. чтобы не могла ни осуждать, ни заключать под стражу, ни лишать имущества, ни изгонять, но ограничивалась бы тем, что лишала власти людей или собрания, которые не могли далее держать в руках власть, не представляя собою угрозы. (2, 21, 43)

Конституционная монархия решает эту громадную проблему; и для большей ясности я попросил бы читателя соотнести мои утверждения с реальностью. Эта реальность воплощена в английской монархии. Монархия создает эту нейтральную и опосредующую власть – это королевская власть, отделенная от власти исполнительной. Для того, чтобы отстранить от должности своих министров, королю не нужно убеждать их в том, что они совершили ошибку, преступление или имеют преступные намерения; он отстраняет их, не наказывая: таким образом, свершается все необходимое, но при этом оно не влечет за собой никакой несправедливости. И, как это часто случается, данное средство именно потому, что оно справедливо, полезно сегодня еще и с другой точки зрения. (2, 22, 43)

Большой порок любого законодательства состоит в том, что оно ставит могущество людей перед альтернативой: либо могущество, либо эшафот. (2, 23, 43)

Между смещением исполнительной власти и ее наказанием существует такая же разница, как и между роспуском представительных собраний и обвинением их членов. Если заменить первую из этих мер второй, то нет никакого сомнения в том, что эти собрания, поставленные перед угрозой не только их политическому существованию, но и существованию личному, самим ощущением опасности будут ввергнуты в состояние неистовства и что государство будет обречено не еще большие несчастия. То же самое происходит и с исполнительной властью. Если вы замените возможность ее смещения без преследования возможностью отдать ее под суд, вы возбудите ее опасения и ее гнев: она будет защищать свое могущество ради собственной безопасности. Конституционная монархия предупреждает эту опасность. Представители после роспуска своей ассамблеи, министры после своей отставки возвращаются в класс прочих граждан, и результаты обеих этих крупных предупредительных мер в равной степени носят действенный и мирный характер. (2, 24, 43-44)

| перечень глав книги | содержание номера | другие номера «Частного взгляда» |

Из главы третьей «О праве роспуска представительных собраний»

Умножение законов льстит двум естественным склонностям законодателей – потребности в действии и удовольствию от непременного разрастания законодательных структур. Всякий раз, когда вы наделяете человека особой миссией, он стремится сделать скорее больше, чем меньше. Люди, которым поручено задерживать бродяг на больших дорогах, испытывают искушение искать ссоры со всеми путешественниками. Если шпионы ничего не смогли обнаружить, то начинают сами выдумывать сведения. Достаточно только создать в стране министерство, надзирающее за заговорщиками, как мы услышим бесконечное слухи о заговорах... Умножение законов есть болезнь государств с представительной формой правления, потому что в таких государствах все делается с помощью законов, тогда как отсутствие законов есть болезнь неограниченных монархий, потому что в таких монархиях все делается при помощи людей. [3, 5, 52]

Вето – прямое средство угнетения необузданной деятельности представительных собраний, но, применяемое часто, оно раздражает их, не лишая тем не менее, их орудия; их роспуск является единственным лекарством, эффективность которого гарантирована. (3, 7, 53)

Если не поставить границ представительной власти, депутаты от народа станут не защитниками свободы, но кандидатами в тираны; когда же тирания установилась, она может быть куда более ужасной благодаря тому, что количество тиранов огромно. При государственном устройстве, частью которого выступает национальное представительство, нация свободна только тогда, когда перед ее депутатами поставлена сдерживающая сила. (3, 8, 53)

Собрание, которое нельзя ни обуздать, ни сдержать в определенных рамках, в своих действиях являет собою наиболее слепое могущество, оно совершенно непредсказуемо в результатах своей деятельности даже в отношении составляющих его членов. Оно устремляется в излишества, которые на первый взгляд кажутся взаимоисключающими. Неуемная деятельность в отношении всех предметов, безмерное умножение законов, стремление понравиться наиболее подверженной эмоциям части народа, потакая всем его инстинктивным движениям или даже упреждая их, нетерпимость к встречаемому сопротивлению, подозрение в критических настроениях и в этом случае противоречие национальному чувству и упорствование в заблуждении; собранием овладевает то партийный дух, заставляющий выбирать между полярностями, то дух корпоративный, дающий силы лишь для узурпации; безрассудство или нерешительность, жестокость или усталость, благосклонность к кому-либо одному или ненависть ко всем поочередно увлекают его в чисто физические страсти, каковыми являются энтузиазм или страх; отсутствие всякой моральной ответственности, уверенность в том, что благодаря многочисленности ему удастся избежать позора трусости или опасностей отваги, – таковы пороки этих собраний, если они не заключены в границы, которых не могут преодолеть. [сноска к 9-му абзацу 3-й главы, стр. 53. Должен заметить, что эти идеи относительно собраний, объединяющих в себе все власти, я начал проповедовать не сегодня. Весь этот отрывок извлечен из моих «Размышлений о конституциях и гарантиях», опубликованных в мае 1814 г., когда я находился скорее в оппозиции к существующему правительству и усматривал свободу лишь в палате депутатов.]. (3, 9, 53-4)

Собрание, чье могущество безгранично, более опасно, чем народ... Люди, обычно называемые в собрании предателями, как правило, выступают в пользу снисходительности. Люди же непримиримые, даже если их порой и осуждают, никогда не вызывают подозрения. [3, 10, 54]

Нечего и рассчитывать на силу разумного большинства, если это большинство не имеет гарантий в конституционной власти вне собрания. Рано или поздно хорошо сплоченное меньшинство, на стороне которого все преимущества нападающего, которое действует поочередно запугиванием или подкупом, аргументом или угрозой, возьмет верх над большинством. Натиск силы объединяет людей, ибо он ослепляет в отношении всего того, что не является их общей целью. Сдержанность оставляет их, ибо она оставляет разум открытым для частных мнений. (3, 12, 54-5)

Конституционное собрание было составлено из наиболее уважаемых, наиболее просвещенных людей Франции. И сколько же раз оно утверждало законы, которые отвергал их же собственный разум! В Законодательном собрании не нашлось бы и ста человек, которые пожелавших низвергнуть трон. И тем не менее от начала до конца своей краткой и печальной деятельности оно оказалось вовлеченным в заботы, противоположные своим желаниям. Три четверти Конвента ужасались преступлениям, обагрившим кровью первые дни существования республики, и хотя авторы этих преступлений составляли меньшинство в рамках Конвента, они не замедлили подчинить последний своей воле. (3, 13, 55)

Тот, кто ознакомился в подлинными документами парламента Англии начиная с 1640 г. и вплоть до его роспуска полковником Прайдом незадолго до гибели Карла I, мог убедиться бы в том, что две трети членов этого парламента горячо стремились к миру, который они отвергли своим голосованием, и рассматривали как губительную войну, необходимость которой они ежедневно провозглашали. (3, 14, 55)

Следует ли заключить из этих примеров, что представительные собрания не нужны? Но в этом случае у народа не будет больше собственного органа, правительство не будет иметь поддержки, а народное доверие – гарантий. [3, 15, 55]

Итак, должны существовать свободные, величественные, деятельные представительные собрания. Но их недостатки должны быть устранены. Значит, подавляющая их сила должна располагаться вне этих собраний. Правила, которые собрание устанавливает для себя по собственной воле, иллюзорны и бессильны. То же самое большинство, которое соглашается связать себя определенными формами, разбивает эти формы, когда ему того захочется, и берет власть, уже отрекшись от нее. (3, 16, 56)

Роспуск собраний не является, как это утверждают, оскорблением прав народа, напротив, если выборы проходят свободно, он [роспуск] представляет собой призыв, обращенный к его правам и в пользу его интересов. Я сказал «когда выборы проходят свободно»: ведь когда они несвободны, не существует и представительной системы. (3, 17, 56)

| перечень глав книги | содержание номера | другие номера «Частного взгляда» |

Из главы 4 «О наследственном собрании и необходимости не ограничивать число его членов»

...Элементами единоличного правления, не опирающегося на наследственный класс, являются: человек, который руководит, солдаты, которые исполняют его приказания, народ, который покоряется. Для того, чтобы дать монархии иные точки опоры, нужны промежуточные корпуса; на этом настаивает Монтескье даже в том, что касается выборной монархии. Если вы помещаете человека на столь высокий уровень и хотите освободить его от необходимости постоянно пребывать с мечом в руках, вы должны окружить его другими людьми, заинтересованными в его защите. Опыт здесь вторит разуму. (4, 1, 57)

...Если первая палата не будет носить наследственного характера, то надо будет определить способ обновления ее членов. Может быть, она будет назначаться королем? Но будет ли палата, пожизненно назначаемая королем, достаточно сильной, чтобы уравновешивать другое собрание, порожденное народным выбором? При наследственном характере пэрства пэры получают силу благодаря независимости, которую они приобретают одновременно с титулом; тогда в глазах народа они получают черты обычных представителей короны. Стремление к созданию двух палат, одна из которых назначается королем, а другая – народом, не имеющих фундаментального различия (поскольку пожизненное избрание слишком походит на всякий иной тип выборов), означало бы, что мы получили бы две власти, между которыми обязательно требуется посредник, – я имею в виду, между королем и народом. (4, 4, 58)

Мы являемся свидетелями существования наследственного пэрства в Великобритании, совместимого с высшей степенью гражданской и политической свободы; все выдающиеся граждане могут достичь этого титула. Пэрство здесь не обладает одними только ненавистными чертами исключительности и наследственности. После производства простого гражданина в пэры тот пользуется теми же законными привилегиями, что и старейшие из пэров. Младшие ветви первых домов Англии вновь возвращаются в народные массы; они образуют связь между пэрством и нацией, подобно тому, как само пэрство образует связь между нацией и троном. (4, 5, 58-59)

Но почему бы, как утверждают некоторые, не ограничить число членов наследственной палаты? Никто из предлагавших такое ограничение не заметил, к какому ограничению это может привести. (4, 6, 59)

Эта наследственная палата являет собой корпус, который народ не имеет права избирать, а правительство не имеет права распустить. Если количество членов этого корпуса ограничено, то в его недрах может сложиться партия, и эта партия, не опирающаяся на согласие иначе, как при помощи свержения самого государственного устройства. (4, 7, 59)

Из главы пятой «О выборах представительных собраний»

Конституция поддержала избирательные коллегии только с двумя поправками, одна из которых состоит в том, что эти коллегии будут дополнены ежегодными выборами, а вторая в том, чтобы лишить правительство права назначать руководство коллегий... Избирательные коллегии, выбираемые пожизненно, но тем не менее подверженные роспуску (поскольку это положение не было отменено), обладают всеми недостатками старых избирательных коллегий, но не имеют ни одного из их достоинств... Для того, чтобы быть выдвинутым народом, нужно иметь сторонников, выходящих за рамки привычного окружения. Для того, чтобы быть выбранным несколькими избирателями, достаточно просто не иметь врагов. Преимущество целиком на стороне отрицательных качеств, и даже сама удача оборачивается против таланта. Поэтому-то национальное представительство у нас часто было менее развито, нежели общественное мнение по многим вопросам. [5, 1, 60-61]

Если мы во Франции хотим когда-либо воспользоваться плодами представительного правления, то должны принять прямые выборы. Именно такие выборы начиная с 1788 года приводят в британскую палату общин всех просвещенных людей. Вряд ли можно назвать какого-либо знатного англичанина, отмеченного политическим талантом, которого бы не почтили выбором, если он этого добивался. (5, 2, 61-62)

| перечень глав книги | содержание номера | другие номера «Частного взгляда» |

Из главы шестой «Об условиях собственности»

В нашей конституции нет ни слова об условиях собственности, требуемых для отправления политических прав, ибо права эти, доверенные избирательным коллегиям, тем самым сосредоточены в руках собственников. Но если заменить избирательные коллегии прямыми выборами, то условия собственности станут необходимыми. (6, 1, 75-76)

Ни один народ не рассматривал в качестве граждан государства всех индивидов, так или иначе проживающих на своей территории. Здесь речь идет не о различиях, которые у древних отделяли рабов от свободных граждан и которые у людей современных отделяют дворян от простолюдинов. Самая совершенная демократия устанавливает два класса: к одному из них относятся чужестранцы и те, кто еще не достиг возраста, предписанного законом для отправления гражданских прав; другой состоит из людей, достигших этого возраста и родившихся в данной стране. Таким образом, существует принцип, в соответствии с которым среди индивидов, собранных на одной территории, существуют такие, которые являются гражданами государства, и такие, которые таковыми не являются. (6, 2, 76)

В наших нынешних обществах рождения в стране и зрелости возраста не достаточно, чтобы наделять людей качествами, необходимыми для отправления гражданских прав. Те, кого нужда удерживает в вечной зависимости и обрекает на повседневный труд, не являются ни более просвещенными в общественных делах, нежели дети, ни более заинтересованными, нежели иностранцы, в национальном процветании, основые элементы которого им не известны и плоды которого они разделяют лишь косвенным образом. [6, 4, 76-77]

Заметьте, что необходимой целью не собственников является получение собственности: все средства, которые вы предоставите в их распоряжение, они употребят на достижение этой цели. Если к свободе развития способностей и промышленности, которой вы им обязаны, вы добавите политические права, которыми вы им не обязаны, права эти в руках массы неизбежно послужат захвату собственности. Массы устремятся к ней извилистой дорогой, вместо того, чтобы следовать естественным путем – трудом: то будет для них путь коррупции, для государства же это явится источником беспорядков. Знаменитый писатель прекрасно заметил, что как только не собственники обретают политические права, непременно случается какая-либо из трех вещей: либо они получают толчок от самих себя, и тогда разрушают общество; либо они получают его от людей, стремящихся к власти, и в этом случае становятся орудием заговора. Таким образом, необходимы условия собственности – они необходимы как для избирателей, так и для избираемых. (6, 8, 78)

Правда, во время нашей революции собственники состязались с не собственниками в составлении абсурдных и грабительских законов. Это произошло оттого, что собственники опасались не собственников, наделенных властью. Они хотели получить прощение за свою собственность. Страх утратить то, что имеешь, делает человека малодушным, и он начинает подражать ярости тех, кто стремится приобрести то, чем не владеет. Ошибки и преступления собственников имели своим следствием усиление влияния не собственников. (6, 10, 79)

| перечень глав книги | содержание номера | другие номера «Частного взгляда» |

Из главы 7 «О дискуссиях в представительных собраниях»

Мы должны внести в ныне действующую конституцию существенное улучшение – восстановить общественные дискуссии в собраниях. (7, 1, 86)

Конституция VIII года их запрещала; королевская хартия дозволяла проведение дискуссий для одной из палат, но с многочисленными ограничениями, все же обсуждения, имеющие место в другой палате, она окружила покровом тайны, что нельзя объяснить никакими разумными доводами. Мы вернулись к простым идеям. Мы почувствовали, что люди объединяются только в надежде договориться, что для того, чтобы договориться, нужно говорить, а депутаты за редкими исключениями не были уполномочены оспаривать у своих доверителей право знать, насколько верно они толкуют их интересы. (7, 2, 86)

Плодотворности дискуссий в значительной степени будет способствовать на первый взгляд малозначительная статья, осуждаемая конституцией, которой предстоит управлять нами. Это статья о речах, представленных в письменной форме. Я согласен, она носит скорее регламентарный, нежели конституционный характер, но злоупотребление этими речами имело столь серьезное влияние и настолько изменило природу наших собраний, что можно почитать за счастие, что от этого зла наконец найдено лекарство. (7, 3, 86)

Подлинная дискуссия начинается вовсе не тогда, когда ораторы вынуждены говорить излишне много. Каждый, кого затронули только что услышанные рассуждения, естественно вынужден подвергнуть их анализу. Эти рассуждения даже бессознательно оказывают воздействие на его разум. Он не может изгнать из своей памяти: полученные им идеи увязываются с его собственными, изменяют их и подсказывают ответы, представляющие вопросы с различных точек зрения. (7, 4, 86-87)

Когда же ораторы ограничиваются тем, что читают написанное ими в тиши кабинета, они больше не дискутируют, они развивают прочитанное: они больше не слушают выступления, поскольку услышанное уже не должно изменить того, что они собираются сказать; они ждут, пока человек, которого они должны сменить на трибуне, закончит свою речь; они не анализируют защищаемое им мнение, они высчитывают время, которое тот занимает своим выступлением и которое кажется им волокитой. В этом случае дискуссии больше нет места, каждый воспроизводит уже опровергнутые замечания: он оставляет в стороне все непредвиденное, что внесло бы сумятицу в его заранее подготовленную речь. Ораторы сменяют друг друга не пересекаясь, и если они опровергают друг друга, то только по случаю; они похожи на две армии, которые проходят колонной в противоположных направлениях, друг подле друга, едва замечая своего противника, даже избегая на него смотреть из страха сбиться с уже проложенного пути. (7, 5, 87)

..Каждый, кто может составить письменную речь или заказать ее, будет претендовать на то, чтобы отметить свое существование в качестве законодателя, а собрания превратятся в академии с той лишь разницей, что утомительные речи академиков здесь будут распоряжаться и судьбой, и собственностью, и даже жизнью граждан. [7, 9, 88]

...Устранив заготовленные в письменной форме речи, мы создадим в наших собраниях то, чего им всегда не хватало – молчаливое большинство, которое, будучи, так сказать, приведено к порядку превосходством талантливых людей, будет вынуждено выслушивать их за неимением возможности говорить вместо них; мы создадим большинство, которое будет просвещаться, ибо оно вынуждено проявлять скромность, и которое благодаря своему молчанию научится быть рассудительным. [7, 10, 89]

Присутствие министров в собраниях будет той заключительной чертой, что придаст дискуссиям должный характер. Министры будут сами обсуждать декреты, необходимые для управления страной; они привнесут в обсуждения фактические знания, которые только и может дать процесс правления. Оппозиция не будет казаться враждебной, настойчивость не выродится в упрямство. Уступив разумным замечаниям, правительство внесет поправки в принятые предложения, разъяснит не совсем ясные редакции. Не будучи скомпрометированной, власть сможет отдать должное разуму и сама защитить себя при помощи рассуждения. (7, 11, 89)

[О необходимости министрам быть членами парламента] Установление несовместимости между правительством и представительством было великой ошибкой всех наших предшествующих конституций. Если представители народа никогда не смогут принимать участие в отправлении власти, то можно опасаться того, что они будут рассматривать власть как своего естественного врага. Если же, напротив, министры смогут быть приняты в лоно собраний, честолюбцы будут направлять свои усилия исключительно против конкретных людей, но проявлять уважение к самому институту представительства. Нападки, направленные против индивидов, будут менее опасны для всего дела в целом. Никто не пожелает разрушить инструмент, которым он сможет воспользоваться и который будет пытаться ослабить силу исполнительной власти в том случае, если эта сила будет ему не подвластна, и оберегать эту силу, если в один прекрасный день она сможет стать его достоянием. [7, 12-13, 89-90]

Пример тому мы можем наблюдать в Англии. Враги правительства усматривают в его власти собственную силу и свое будущее могущество; оппозиция щадит прерогативы правительства как свое собственное наследие и уважает в своих нынешних противниках средства, которые те будут использовать. Великий порок конституции состоит в том, что она представляет собой опосредующее звено между партиями, и каждая из них может взаимодействовать с другой только при помощи конституции. Однако же именно такое положение и имело место, когда исполнительная власть, оказавшись в руках законодателей, являла собой препятствие, но не давала надежд. (7, 14, 90)

Мы не может льстить себя надеждой исключить наличие противоборствующих группировок в политической организации, желающей сохранить все преимущества свободы. Поэтому нужно приложить все усилия, чтобы эти группировки стали максимально безвредными, и, поскольку они могут иногда одерживать победу, следует заранее предупреждать или смягчать неприятные последствия их победы. (7, 15, 90)

Если министры являются членами собраний, то в случае их виновности их легче повергать критике, не имея нужды разоблачать их, – им можно только дать ответ; им легче оправдаться, если они невиновны, потому что в любой момент они могут разъяснить и мотивировать свое поведение. (7, 16, 90)

Объединяя индивидов, но не разделяя при этом властей, мы устанавливаем гармоничное правление вместо того, чтобы создавать два противоборствующих лагеря. (7, 16, 90)

Кроме того в результате этих мер бездарный или попавший под подозрение министр не сможет сохранить свою власть. В Англии министр лишается своего места, если он оказывается в меньшинстве. (7, 17, 90)

Из главы 8 «Об инициативе»

Как мне представляется, смысл касающейся инициативы статьи конституции был понят неверно. Королевская хартия отказывала в инициативе палатам, ею же самою созданным. И депутаты только при помощи, так сказать, незаконного расширения своих прав смогли завладеть возможностью публично развивать свои предложения, а министры заявляли о своем намерении оспаривать эту привилегию. Когда же предложение было принято, медленные и тяжеловесные формы сковывали его продвижение. [8, 1, 91]

Мое мнение относительно инициативы совершенно не изменилось: как и год назад, оно кажется мне необходимой частью прерогатив национального представительства. Несомненно, в ней нельзя отказать и министрам; им принадлежит право высказывать пожелания правительства, подобно тому, как депутаты высказывают чаяния народа; но естественным образом произойдет так, что правительство почти никогда не будет реализовывать свое право на инициативу. Министры, заседающие в палатах в числе представителей, в таком своем качестве будут вносить предложения, которых будут требовать обстоятельства и государственные нужды. [8, 3, 90-91]

Из главы 9 «Об ответственности министров»

Нынешняя конституция, быть может, единственная, устанавливающая ответственность министров – принцип, прекрасно применимый на практике и достаточно распространенный. (9, 1, 92)

Министры могут быть обвинены и подвергнуты преследованию по закону в трех случаях:

1. При злоупотреблении или неверном употреблении своей законной власти.

2. При незаконных, предосудительных действиях в отношении общественного интереса, безотносительно к частным лицам.

3. При покушении на индивидуальную свободу. (9, 2, 93)

Совершенно очевидно, что если министр в порыве страсти увлечется чужою женою или в приступе ярости убьет человека, то он должен быть обвинен не как министр, особым образом, но как нарушитель общественных законов должен быть подвергнут преследованию в соответствии с общими законами, под которые подпадает совершенное им преступление и в соответствии с процедурой, предписанной этими законами. (9, 4, 93)

Высказывалось пожелание оспорить у обычных судов право выносить обвинительные заключения по такого рода вопросам. Мы поочередно подтверждали то слабость судов, которые опасались проявить строгость в отношении могущественных людей, то неуместность доверить этим судам то, что называли секретами государства. (9, 8, 94)

Последнее замечание проистекает из устаревших представлений. Оно являлось наследием системы, допускавшей, что безопасность государства могла потребовать использование произвола. Но раз произвол не может быть оправдан, ибо предполагает отсутствие фактов и доказательств, способных сделать закон достаточным, стали утверждать, что здесь необходима тайна. Когда министр заставляет незаконно задержать и заключить под стражу гражданина, то его апологетам проще всего объяснить это притеснение мотивами тайны, которые известны одному только министру и которые он не может раскрыть, не покушаясь на общественную безопасность. Что касается меня, то я не признаю общественной безопасности, которая была бы лишена индивидуальных гарантий. Я полагаю, что общественная безопасность оказывается подорванной именно тогда, когда граждане усматривают во власти не защиту, но угрозу. Я считаю, что произвол – подлинный враг общественной безопасности; что покров тайны, в который облачается произвол, лишь усугубляет опасности; что общественная безопасность состоит в справедливости, что справедливость существует лишь благодаря законам, а законы действуют благодаря формальным процедурам. Я считаю, что свобода одного гражданина в достаточной степени представляет интерес для социального целого, чтобы причины принятых против него строгих мер рассматривались обычными судьями. Я считаю, что это – основная цель, цель, священная для любого политического института, и что, поскольку никакая конституция не может обрести полной законности вне себя, то тщетно разыскивать силу и определенную стабильность где-либо, кроме как в конституции. (9, 9, 94-95)

Существует множество способов развязать несправедливую или бесполезную войну, со слишком большой поспешностью, либо медлительностью, либо небрежностью вести уже развязанную войну, предъявить чрезмерную твердость или мягкость в переговорах, подорвать доверие либо посредством рискованных операций, либо плохо продуманной экономии, либо нечестных проступков, таящихся за иными именами. Если бы каждый из этих способов нанесения вреда государству был обозначен и определен законом, то кодекс ответственности превратился бы в историко-политический трактат, но и в этом случае его положения коснулись одного лишь прошлого. Министры же с легкостью нашли бы новые способы устранить их в будущем. (9, 18, 97)

Точно так же и англичане, которые, впрочем, в предметах, подчиняющихся общему закону, столь скрупулезно связаны с буквальным применением закона, обозначают проступки, влекущие за собой ответственность министров, лишь очень неясными словами high crimes and misdemeanours (серьезные преступления и проступки (англ.) – Прим. перев.) – словами, не уточняющими ни степень, ни природу преступления. (9, 19, 7)

Если он [произвол] касается простых граждан, ничто не может его оправдать. Договор граждан с обществом прост и формален. Они согласились блюсти законы, общество пообещало им их разъяснять. Если они остаются верными своим обязательствам, общество не может ничего более от них требовать. Они имеют право ясно понимать, каковыми будут последствия их действий, и каждое из этих действий должно рассматриваться в отдельности и судиться в соответствии с точным смыслом закона. (9, 60, 110)

Министры же заключили с обществом иной договор. Они добровольно и в надежде на будущую славу, могущество или состояние взяли на себя обширные и сложные обязанности, образующие компактное и неделимое целое. Ни одно из правительственных действий не может рассматриваться в отдельности. Министры, таким образом, дали согласие на то, чтобы об их поведении судили в целом. Но ведь целое не подпадает ни под один точный закон. Следовательно, в отношении них должна быть проявлена власть, зависящая от личного усмотрения судей. (9, 61, 110)

Следует заметить, что снисходительность в отношении министров в том, что касается их ответственности, никоим образом не наносит вреда правам и безопасности индивидов, ведь проступки, касающиеся этих прав и угрожающие безопасности, судятся другими судьями. Министр может заблуждаться относительно законного характера и полезности войны; он может заблуждаться относительно необходимости уступки в договоре; он может ошибиться в финансовых операциях. Поэтому его судьи должны быть наделены неограниченной властью, чтобы оценить его мотивы, т.е. взвесить все неопределенные вероятности его поступка. Но министр не может ошибиться, когда он незаконно покушается на свободу гражданина. Он знает, что совершает преступление. Он знает это так же хорошо, как и любой индивид, который был бы повинен в том же насильственном действии. Поэтому снисходительность, оправданная при рассмотрении политических вопросов, должна отступить, когда речь идет о незаконных или произвольных действиях. В этом случае в силу вступают общие законы, решение должны выносить обычные суды, наказание должно быть точно определенным, а исполнение - неукоснительным (9, 71, 112)

| перечень глав книги | содержание номера | другие номера «Частного взгляда» |