Профессор Ганс-Герман Хоппе (Hans-Hermann Hoppe) автор многочисленных книг и статей, в том числе A Theory of Socialism and Capitalism, The Economics and Ethics of Private Property и многих других. По мере готовности я буду ставить сюда русские переводы его работ. Сегодня – первая статья, не специальная.

Профессор Хоппе – высокий, худой, ироничный человек. Он – ученик Ротбарда, следовательно Мизесу – интеллектуальный внук, Карлу Менгеру правнук. В американских университетах такая преемственность не редкость.

Хоппе преподает в Университете Лас-Вегаса, кроме того, он – senior fellow Института Людвига фон Мизеса, один из трех редакторов их журнала, главный редактор другого качественного либертарианского периодического издания – Journal of Libertarian Studies. Его статьи и комментарии частенько появляются на сайте

Там же можно найти адрес его электронной почты.

Почему я решил начать знакомить читателей с сообществом Института Мизеса именно с Хоппе?

Во-первых, он – лидер направления, причем действующий: много и качественно пишет, регулярно издается (библиография есть в недрах мизесовского сайта).

Во-вторых, он обладает тем свойством, о важности которого он сам пишет в предлагаемой сегодня статье. Он интеллектуально храбр.

Для иллюстрации этого понятия приведу пример из жизни. Давным-давно, когда Львин еще был в Москве, вычитал я где-то про канадские билетики. Что будто бы плательщики налогов в какой-то из провинций получают там билетики (не на всю сумму налогов, а на малую ее часть). И могут они эти билетики сами направлять на то, что считают нужным. И тогда их деньги потратят именно на те категории (детсады, библиотеки или музеи), которые они выбрали.

Рассказал Львину. Время это было сразу после написания Хартии, так что государственные библиотеки, детсады и музеи для меня уже имели статус не вполне законных институтов (история замысла написания этой самой Хартии есть отдельный мемуар, замечу лишь, что до ее написания такими незаконными я считал только очевидно "коммерческие" компании, противопоставляя их "социальным"). Так вот, Львин и говорит – ерунда все эти билетики, оппортунизм. Цельная, правильная и технологичная система финансирования общих затрат должна строиться на полной добровольности налогов.

Очень сознание пугается поначалу. У некоторых так сразу и выключается, а включается бессознательный вопль: "да как же, дак ведь никто платить не будет! Дак ведь если б было такое где, уже бы известно бы было! У них-то там, вон – IRS и руки вверх!"

Там сложный эмоционально-интеллектуальный клубок такой, сейчас нет времени с ним разбираться (студенты скоро это все услышат, с 10 сентября начинаю курс читать). Это я пример привел интеллектуальной смелости.

Так вот Хоппе в этом отношении – кремень и сила.

Третья причина – личная. На последней конференции Хоппе свою речь мне подарил. Отказав перед этим на моих глазах сочувствующим спонсорам. Я к нему протырился, говорю, слышь, я специально на тебя приехал, давай поговорим. В последний день проговорили с ним часов до трех ночи. Это я не тому, что я такой интересный собеседник, а к тому, что Хоппе абсолютно демократичный человек, хотя вполне мог бы оказаться и снобом.

Наконец, четвертая причина – познавательно-узнавательная. Познавательная – так как на многое из того, что происходит там, у них, после этой работы смотришь под иным, чем ранее, углом. Узнавательная – так многое узнается, хотя автор и не имел это своей целью. Здесь и конфликт между элитами и правителем, и союз правителя и народа против родовитых семейств, и роль зависти в деле победы демократии.

Но та речь, что с последней конференции, еще впереди. Сегодня же – Natural Elites, Intellectuals, and the State.

26.09.1999

Гр.С.

Natural Elites, Intellectuals, and the State.

© Hans-Hermann Hoppe, Ludwig von Mises Institute, 1995

Настоящая статья подготовлена на основе речи, прочитанной на Конференции друзей Института фон Мизеса, летом 1995 г., Сан-Франциско, США.

В любом обществе есть люди, которые в силу наличия у них каких-то особых качеств, приобретенных или данных им от рождения, имеют статус элиты. Вследствие своего таланта, богатства, мудрости или храбрости они пользуются неким естественным авторитетом, а их мнения и оценки пользуются всеобщим доверием и уважением.

Более того, в ходе отбора, имеющего место при образовании семей, а также в силу действия генетических законов наследственности и гражданских законов о наследовании, этот авторитет оказывается распределенным среди небольшого числа родов. Именно к главам знатных родов, известных своими добродетелями и признанными достижениями, обращаются люди в случае конфликтов и жалоб.

Из этих естественных элит и возникает государство. Оно возникает в результате одного незаметного, но решающего изменения, а именно из-за монополизации судебных и миротворческих функций. Однажды некий член признанной естественной элиты получает возможность настоять (преодолев сопротивление других членов элиты) на том, что именно он будет единственным лицом, разрешающим все конфликты на данной территории. Конфликтующие стороны не могут более выбирать судью и миротворца.

Если понять этот механизм возникновения государства из предшествующей иерархической структуры, становится понятно, почему человечество на протяжении большей части истории государственности находилось под монархическим, а не под демократическим правлением. Конечно, существовали исключения: Афинская демократия, Рим до 31 года до Р.Х., республики Венеции, Флоренции и Генуи в эпоху Возрождения, швейцарские кантоны с 1291 года, Соединенные провинции Нидерландов с 1648 по 1673, Англия при Кромвеле.

Однако все эти республики – редкие исключения. Более того, все они были весьма далеки от нынешних демократий с их принципом “один человек – один голос”. Для всех этих случаев было характерно господство элит. Так, в античных Афинах избирательное право (как пассивное, так и активное) имело не более 5 процентов населения города.

С момента монополизации функций судьи и миротворца законодательный процесс и процедуры исполнения судебных решений начали становиться все более и более дорогостоящими. Вместо того, чтобы предоставляться бесплатно или в обмен на добровольную оплату, они финансировались путем принудительного налогообложения. В то же время, непрерывно снижалось качество этих услуг. Вместо того, чтобы следовать старинным законам частной собственности, и применять общие и непреложные принципы справедливости, судья-монополист, не опасаясь потери клиентов, которая имела место в результате подрыва веры в его беспристрастность, использовал законы и институты для собственной выгоды.

Каким образом король смог осуществить монополизацию права творить суд и расправу? Ведь это с очевидностью вело к росту издержек и снижению качества права! Разумеется, остальные члены естественной элиты должны были сопротивляться этим попыткам.

Поэтому король обычно вступал в союз с “народом”, или “простыми людьми”. Взывая к популярному во все времена чувству зависти, короли обещали людям менее дорогую и более качественную систему права, суля в обмен более легкое по сравнению с другими претендентами налоговое бремя.

Кроме того, короли прибегали к помощи класса интеллектуалов.

Можно предположить, что спрос на интеллектуальные услуги растет с ростом жизненного уровня. Однако большинство людей были озабочены земными проблемами и не имели никакой практической нужды в интеллектуалах. Единственным источником спроса на их услуги, помимо церкви, были все те же члены естественной элиты. Именно они нуждались в учителях для своих детей, советниках, секретарях и библиотекарях.

Интеллектуалы не имели гарантированной постоянной занятости, а оплата их труда была сравнительно низкой. Более того, хотя члены элиты редко сами бывали интеллектуалами (т.е. лицами, все время посвящавшими исследовательской или иной интеллектуальной деятельности), все-таки, как правило, они были достаточно яркими людьми и не питали особого почтения к интеллектуалам.

Неудивительно, что ответным чувством интеллектуалов было негодование. Как несправедливо! Те, кого они учили – представители элиты – стоят выше своих учителей и живут в роскоши, в то время как они, учителя-интеллектуалы, относительно бедны и зависимы.

Не вызывает также удивления тот факт, что королю удавалось привлечь интеллектуалов на свою сторону в борьбе за монополизацию правосудия. В обмен на идеологическое оправдание монархического правления, король мог предложить им почетную и хорошо оплачиваемую работу. Более того, используя свой статус экспертов королевского суда, интеллектуалы со временем получали возможность отплатить естественной элите за свои унижения.

И все-таки, улучшение положения интеллектуалов было достаточно скромным. При монархическом правлении сохранялось отчетливое и непреодолимое различие между управляющими (королями) и управляемыми (их подданными), причем управляемые знали, что управляющими им не стать никогда. Поэтому, в своих практических шагах король испытывал довольно ощутимое противодействие, причем не только со стороны членов естественной элиты, но и со стороны простого народа. В условиях такого противодействия королям было довольно трудно увеличивать налоги, что, в свою очередь, сильно ограничивало количество возможных рабочих мест для интеллектуалов.

К тому же, после того, как король однажды занял и отстоял свои позиции, он начинал ценить своих интеллектуалов не намного больше, чем их ценили члены естественной элиты. А учитывая, что король контролировал территорию, намного превосходившую по площади все, что когда-либо контролировала естественная элита, можно понять, что утрата королевского расположения означала для интеллектуала еще большую опасность и делала его положение еще менее надежным.

Изучение биографий ведущих интеллектуалов – Шекспира и Гете, Декарта и Локка, Маркса и Спенсера – свидетельствует об одном и том же. Вплоть до XIX столетия и на протяжении большей его части интеллектуальная деятельность спонсировалась частными спонсорами, членами естественной элиты, принцами или королями. Находя и теряя расположение своих спонсоров, интеллектуалы часто меняли род занятий и местопребывание. Географически они были весьма мобильными. Этот фактор, часто означавший нестабильность финансового положения, внес свой вклад в космополитизм интеллектуалов (что выразилось, в частности, в знании языков), а также в их уникальную интеллектуальную независимость.

Если какой-либо попечитель или спонсор прекращал поддерживать интеллектуала, находились другие попечители, которые были счастливы заполнить брешь. Интеллектуальная и культурная жизнь процветала там, где возможности короля или центрального правительства были относительно слабыми, а влияние естественной элиты оставалось относительно большим. Сравним Германию начала XIX столетия (с ее бесчисленными княжествами, борющимися между собой) с высокоцентрализованной Францией того же времени.

С наступлением эпохи демократии происходит фундаментальное изменение во взаимоотношениях государства, интеллектуалов и естественных элит. Постоянный рост цены правосудия и нарушение старинных законов королями и другими монопольными судьями и миротворцами были главными причинами сопротивления монархии. Но восторжествовала неверная интерпретация событий.

Конечно, были те, кто понял: корень проблемы лежит в самом феномене монополии на суд и расправу, а вовсе не в существовании элиты или дворянства. Однако они не были услышаны в хоре голосов, ошибочно обвинявших в сложившейся ситуации сословный характер правления. Эти голоса призывали к изменению монополии на правосудие и принуждение. Предлагалось заменить королей (с их видимым всем роскошью и торжественностью) народом (с предполагаемой непритязательностью "простого человека"). В обращении к этой энергии и состоит секрет исторического успеха демократий.

Какая ирония! Монархии были уничтожены теми же силами, которые монархи же взращивали и укрепляли, видя в них союзника в борьбе за отстранение конкурирующих членов естественных элит от судебных функций. Эти силы – зависть простого человека к тем, кому живется лучше, и претензии интеллектуалов на то место в обществе, в котором им, по их мнению, незаслуженно отказано.

Логическим следствием последовавшего низвержения королей и торжества принципа равенства стал переход права монопольно вершить правосудие к "простому человеку". И простой человек люди подрядил интеллектуалов – говорить от своего имени.

Как и предсказывала экономическая теория, с переходом от монархии к господству демократии с ее принципом "один человек – один голос", и с заменой короля народом, дела пошли не лучше, а хуже. Цена правосудия выросла до астрономических размеров, а качество законов, законодательной и правоприменительной деятельности упало. Все свелось к замене частной государственной монополии монополией, находящейся в общественной государственной собственности.

Создалась ситуация, известная как "трагедия общин". Теперь каждый, а не только король, получил право предпринимать действия по захвату чужой собственности. Это породило три важные группы последствий.

Во-первых, значительно выросла степень государственной эксплуатации посредством постоянного увеличения налогообложения.

Во-вторых, упало качество правосудия. Это падение было настолько глубоким, что сама идея закона как свода универсальных и неизменных принципов была подменена идеей закона как продукта нормотворческой деятельности (то есть чего-то "сделанного", а не "найденного").

Третьим следствием стало увеличение общественной нормы временнЫх предпочтений: увеличение ценности настоящего в ущерб ценности будущего.

Король владел территорией и мог передать ее своему сыну. У него был мощнейший стимул стремиться к сохранению и приумножению ее ценности. Демократический правитель был и остается временщиком. В этом качестве он стремится максимизировать все виды текущих доходов государства, принося в жертву все виды капитальных ценностей.

Проявления этих следствий не заставили себя ждать.

В монархический период, до Первой мировой войны, государственные расходы редко превышали 5 процентов валового внутреннего продукта. Сегодня они находятся на уровнях, близких к 50 процентам.

До Первой мировой войны занятость в государственном секторе в среднем составляла 3 процента общей занятости. С тех пор она увеличилась до 15-20 процентов.

Для монархического периода были характерны товарные деньги (золото), а покупательная способность денег медленно росла. Демократическая эпоха, наоборот, стала временем господства бумажных денег и падающей покупательной способности.

Короли все глубже увязали в долгах, но, по крайней мере, в мирное время они обычно уменьшали свою задолженность. В демократическую эпоху государственный долг рос все время – и во время войны, и во время мира, – пока не дорос до сегодняшних невообразимых величин.

Во времена монархий процентная ставка медленно падала до среднегодового значения в 2,5% . Сейчас, в эпоху демократии, средняя процентная ставка вернулась на уровень 5% – уровень, характерный для XV столетия.

До конца XIX века феномена массового нормотворчества практически не существовало. Сегодня в течение года принимаются десятки тысяч законов и законодательных и подзаконных актов. Норма частных сбережений падает вместо того, чтобы расти с ростом дохода, и все показатели распада семей и преступности неуклонно стремятся вверх.

Мы видим, что при демократическом правлении государству живется гораздо лучше, а людям – с тех пор, как они стали "править сами собой", – гораздо хуже.

А как живут сегодня члены естественной элиты и интеллектуалы?

Что касается первых, то демократия довершила процесс, начатый королями. Естественные элиты и дворянство были уничтожены. Состояния великих семейств растворились без следа. Свое дело сыграли конфискационные налоги на собственность, остатки были прожиты, подвергаясь еще и налогообложению на наследство при каждой смерти. Традиции экономической независимости этих семей, их навыки интеллектуального и духовного лидерства были потеряны и забыты.

Богатые люди существуют и сегодня, но часто своими состояниями они прямо или косвенно обязаны государству. Как следствие, они зависят от государственного расположения гораздо в большей степени, чем многие из тех, кто владеет неизмеримо меньшим богатством. В своем большинстве сверх-богачи являются не представителями знатных семейств, а nouveaux riches. Их поведение не отличается ни храбростью, ни достоинством, ни мудростью, ни вкусом. В их поведении выражает себя культура, ориентированная на настоящее, ориентированная на оппортунизм и гедонизм. Эта массовая – пролетарская – культура, которую богатые и знаменитые разделяют сегодня со всеми и каждым.

Вот почему мнения этих людей не занимают (и слава Богу, что не занимают) никакого особого места в общественном сознании, большего, чем мнения остальных.

Демократия сделала реальностью мечту Кейнса, а именно произвела "эвтаназию класса рантье". Другое знаменитое выражение Кейнса ("в долгосрочном периоде мы все – покойники") точно выражает демократический дух нашего времени, его упертый в настоящее гедонизм.

Хотя не задумываться о том, что будет после окончания твоей собственной жизни, является не вполне нормальным, именно такой стиль мышления стал преобладать. Вместо облагораживания пролетариата демократия "опролетарила" элиту. Она также ответственна за развращение масс.

С другой стороны, в то время как элиты подвергались разрушению, интеллектуалы захватывали все более выгодные и влиятельные позиции. В значительной степени им удалось достичь своей цели – они превратились в правящий класс.

Сегодня практически не существует экономистов, историков, философов, которые были бы наняты частным образом членами естественных элит. Те немногие представители старой элиты, которые хотели бы прибегать к соответствующим услугам, не могут себе позволить их оплачивать. Интеллектуалы сегодня являются служащими общественного сектора, даже если номинально они работают для независимых институтов или некоммерческих фондов.

Они практически полностью защищены от превратностей спроса потребителей, их число быстро растет, а их вознаграждение намного превышает действительную рыночную ценность их услуг. В то же время качество этих услуг постоянно падает.

Нет, конечно, и сегодня существуют выдающиеся интеллектуалы и имеются выдающиеся интеллектуальные достижения. Но все труднее становится отыскивать жемчужные зерна творчества во все возрастающих объемах интеллектуального навоза, этого свидетельства интеллектуального загрязнения среды. Проглядите так называемые ведущие журналы по экономике, философии, социологии или истории. В зависимости от вашего темперамента вы либо получите сильнейший шок, либо разразитесь безудержным хохотом.

То, что вы там обнаружите сполна, будет нерелевантность и неполнота. Хуже того, если интеллектуальный продукт окажется релевантным и полным, он почти всегда будет несостоятельным вследствие своего этатизма.

И здесь есть исключения, но если вспомнить, что практически все интеллектуалы заняты в многочисленных подразделениях государства, умножающихся день ото дня, вряд ли можно считать сюрпризом тот факт, что большая часть их объемистых трудов, сознательно или по неведению, является этатистской пропагандой.

Позвольте мне проиллюстрировать это на примере так называемой чикагской школы, к которой относится Милтон Фридмен, его предшественники и последователи. В 30-х и 40-х годах чикагская школа считалась школой левого направления, и считалась, надо сказать, справедливо. Фридмен тогда обосновывал необходимость центрального банка и бумажных денег, выступая против золотого стандарта. Он искренне разделял принципы перераспределяющего государства, государства благосостояния, когда выдвигал свои предложения о гарантированном минимуме дохода (система так называемых отрицательных налогов), на уровень которого он не накладывал никаких ограничений. Он защищал принцип прогрессивного налогообложения дохода, стремясь достичь максимально возможного уравнения богатства. Он участвовал в разработке концепции и практическом воплощении системы налогообложения дивидендов. Фридмен поддержал идею, в соответствии с которой государство может вводить налоги для финансирования производства благ, имеющих положительные экстерналии, или таких, про которые оно думает, что они могут иметь этот эффект. Это означало, что нет ничего такого, что государство не могло бы начать производить, финансируя это производство из налогов.

Вдобавок к этому, Фридман и его последователи проповедывали одну из самых низких идей, а именно этический и эпистемологический релятивизм. В соответствии с этой идеей не существует никаких непреложных моральных истин и все наше эмпирическое знание может быть истинным лишь гипотетически. Они, правда, никогда не сомневались в том, что должно существовать перераспределяющее демократическое государство.

Сегодня, полвека спустя, чикагская школа, не изменив существенно своих взглядов, считается школой правой, защитницей принципов свободного рынка. Более того, считается, что именно это направление в экономической науке является пограничным, отделяя респектабельных правых от правых экстремистов. Вот каков масштаб сдвига в общественном сознании, сдвига, осуществленного служащими государственного сектора.

Или рассмотрим другой пример. Недавно спикер палаты представителей Конгресса США Ньют Гингрич [напомню, что эта статья написана в 1995 г. – Гр.С.] назвал "революцией" политику Нового курса и принятие законов о социальном страховании. Он также высоко оценил законодательство, обязывающее нанимателей соблюдать квоты для людей с определенными признаками. А ведь этим законодательством были почти полностью разрушены права собственности, свобода заключения контрактов и свобода создания и роспуска добровольных сообществ.

Ситуация кажется безнадежной.

Но она не является таковой.

Во-первых, необходимо понять, что такое положение вещей не может продолжаться вечно. Эпоха демократии не может быть "концом истории", как в том нас пытается уверить неоконсерватизм. Причем, по чисто экономическим причинам.

Вторжение государства в рыночную систему порождает огромное число проблем, намного превышающее число проблем, для которого оно предпринималось. Их решение ищется опять-таки на путях роста государственного вмешательства. Это оборачивается таким расширением государственного регулирования и контроля, что процесс неизбежно закончится установлением полномасштабного социализма. Если сохранятся нынешние тенденции, можно уверенно прогнозировать скорый коллапс западных демократических "государств благосостояния", такого же, какой произошел с "народными демократиями" Восточного блока в конце 80-х годов.

В течение десятилетий реальный доход на Западе остается на одном и том же уровне, либо снижается. Государственный долг и бремя различных схем государственного "социального страхования" вносят свой вклад в приближение перспектив экономического распада. В то же время, небывалого напряжения достигли социальные конфликты.

Экономический коллапс наступит, пожалуй, еще до того, как нынешняя тенденция к огосударствлению изменится. Но даже в случае коллапса, для преодоления этой тенденции потребуется кое-что еще. Коллапс сам по себе не приведет к откату государства. Дела могут пойти еще хуже.

В современной западной истории существует лишь два бесспорных случая, когда власть государства была уменьшена, хотя бы временно, в результате целенаправленной сознательной деятельности. В обоих случаях мы имеем дело с последствиями некоей катастрофы. Эти два случая – Германия после Второй мировой войны при Людвиге Эрхарде и Чили при генерале Пиночете.

Катастрофа неизбежна только до тех пор, пока мир находится во власти ложных идей. С другой стороны, как только правильные идеи принимаются людьми и начинают преобладать в воздействии на их мнения (а идеи могут заменять одна другую, в принципе, мгновенно), угроза катастрофы исчезает навсегда.

Эти рассуждения приводит меня к мысли о той роли, которую интеллектуалы и члены естественных элит (или того, что от них осталось) должны играть в необходимых радикальных и фундаментальных изменениях общественного мнения. Спрос на тех и на других весьма велик. Обе социальные силы, принимая во внимание перспективы катастрофы и все еще существующую возможность ее избежать, должны расценивать этот спрос как напоминание о своем естественном долге.

Даже в условиях, когда большая часть интеллектуалов коррумпирована и в значительной мере ответственна за сегодняшние извращения, положение вещей остается таким, что интеллектуальную революцию невозможно совершить без их помощи. Правление ангажированных государством интеллектуалов невозможно свергнуть без "анти-интеллектуальных" интеллектуалов. К счастью, идеи личной свободы, частной собственности, свободы заключения контрактов, личной ответственности и приоритета обязательств не умерли и не умрут до тех пор, пока существует род человеческий. Они будут жить просто в силу того факта, что они являются истинными, а истине свойственно самоподдержание. Более того, никуда не денутся книги мыслителей прошлого с изложением этих идей.

Необходимо, однако, чтобы и сегодня существовали мыслители, читающие эти книги; те, кто может хранить, восстанавливать, применять, актуализировать и развивать эти идеи. Необходимы люди, способные публично выражать эту точку зрения, и в открытых дискуссиях оспаривать, атаковать и опровергать своих коллег – приверженцев противоположной системы взглядов.

Из двух обязательных условий – научная компетентность и наличие характера – второе является более важным, особенно в наше время. С чисто интеллектуальной точки зрения все важные вопросы относительно несложны. Большая часть этатистких аргументов легко опровергается как морально ущербная или экономически несостоятельная чепуха. По правде говоря, чем больше крупных имен я узнавал, тем больше было мое удивление, насколько легковесны они обычно бывали.

Более того, нередко вы встречаете экономистов, которые в частных дискуссиях сообщат вам, что они вовсе не разделяют тех положений, которые они с пафосом отстаивают на публике. Они не просто ошибаются. Они сознательно высказывают устно и письменно вещи, про которые они знают, что это неправда. Будучи интеллектуально состоятельными, они являются морально ущербными. Это означает, что необходимо быть готовым бороться не только с ошибочными взглядами, но и со злом, что является гораздо более трудной задачей, так как требует не только сообразительности и знаний, но и храбрости.

Каждый анти-интеллектуальный интеллектуал может ожидать, что ему будут предлагать взятки. Удивительно, как легко, оказывается, совратить некоторых людей! Несколько сотен долларов, оплаченная приятная поездка, возможность попасть на фото рядом с могущественными и влиятельными лицами – всего этого часто оказывается достаточно, чтобы купить человека с потрохами. Необходимо с негодованием отвергать эти соблазны.

В борьбе со злом необходимо быть готовым к тому, чтобы никогда не добиться "успеха". На этом пути нет ни богатства, ни славы, ни профессионального престижа. Более того, сознательно избранная судьба интеллектуала всегда будет вызывать подозрения.

Придется не только смириться со статусом маргинала в академическом сообществе, но и приготовиться к тому, что коллеги постараются сделать все возможное, чтобы разрушить вас.

Возьмем к примеру судьбу Людвига фон Мизеса или Мюррея Ротбарда. Оба величайших экономиста и социальных философа ХХ века были не признаны и не востребованы коллегами по академическому поприщу. Но за всю свою жизнь они не разу не изменили себе. Они никогда не теряли присущей им глубины. Более того, они не позволяли себе быть скатиться в пессимизм. Наоборот, будучи отвергнутыми, они оставались не поколебленными и даже щедрыми, работая с поразительной продуктивностью. Они были удовлетворены тем, что они привержены истине, и только истине.

Качества, утраченные естественными элитами, не исчезли вовсе. Преодолевая препятствия и обстоятельства, Мизес и Ротбард смогли добиться того, чтобы их услышали. Они не были приговорены к молчанию. Они продолжали преподавать и публиковаться. Они выступали в аудиториях, вдохновляя людей своим глубоким пониманием и идеями.

Без поддержки других людей это было бы невозможно. У Мизеса был Леонард Фертиг и Фонд Уильяма Волкера, которые финансировали его жалование в Нью-Йоркском Университете. У Ротбарда был Институт Людвига фон Мизеса, который помогал ему публиковать и распространять книги и образовывал институциональную рамку, в которой Ротбард говорил и писал то, что должно было быть сказано и написано, и что нельзя было говорить и писать, действуя исключительно в рамках академического сообщества.

Давным-давно, когда дух эгалитаризма еще не разрушил большинство людей с независимыми состояниями и независимыми мнениями, задача поддержки непопулярных интеллектуалов решалась только отдельными личностями. Но, положа руку на сердце, кто сегодня в состоянии нанять интеллектуала частным образом, в качестве своего секретаря, советника или наставника своих детей? Те, кто могут себе это позволить, как правило, глубоко вовлечены в коррупционный альянс большого бизнеса с государством и поддерживают тех интеллектуальных недоумков, которые доминируют в академической среде. Подумайте, например, о Рокфеллере и Генри Киссинджере.

Таким образом, имеется двуединая задача. Во-первых, задача поддержки и сохранения идей частной собственности, свободы контрактов и добровольных союзов (а также свободы выхода из последних), личной ответственности. С другой стороны, задача противостояния лжи, этатизму, моральному релятивизму, коррупции и безответственности. Сегодня эти задачи могут быть решены только путем аккумулирования ресурсов в организациях, подобных Институту Людвига фон Мизеса. Этот Институт – независимое образовательное сообщество, созданное для защиты тех ценностей, которые лежат в основе западной цивилизации, бескомпромиссной и далекой даже психологически от коридоров власти.

Разумеется, в первую очередь всякий достойный человек обязан заботиться о своей семье. Он должен – в условиях свободного рынка – стремиться заработать столько, сколько он может заработать, поскольку чем больше денег он заработает, тем в большей степени он может помочь ближним.

Но этого не достаточно. Интеллектуал должен быть привержен истине вне зависимости от того, вознаграждается ли немедленно такая приверженность, или нет. Сходным образом, естественная элита имеет общественные обязательства, которые простираются далеко за пределы их самих и их семей.

Чем более они успешны как бизнесмены и профессионалы, и чем больше их успех признан другими, тем более важно, чтобы они устанавливали высший этический образец. Это предполагает, в частности, что они считают почетным долгом открытую, гордую и щедрую поддержку тех ценностей, которые они считают моральными и истинными.

В ответ они получат интеллектуальное вдохновение, силу, и сознание того, что их имя будет вечно находиться среди тех выдающихся имен, которые сделали долгосрочный вклад в человечество.

При поддержке естественной элиты Институт Людвига фон Мизеса может превратиться в организацию-модель восстановления утраченного знания, стать учебным заведением, которому вы можете доверить своих детей, и откуда вы сможете набирать себе работников.

Даже если нам не суждено увидеть воплощение того, во что мы верим, мы будем знать, что сделали все, что могли. Мы можем гордиться тем, что делали только то, что каждый честный и благородный человек должен был делать.